Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Начальник армейской разведки полковник Паренсов, участвовавший в действиях отряда молодого Скобелева, позже рассказывал Игнатьеву: «Заслуга генерал-майора Скобелева в деле велика: он своим верным быстрым глазомером сразу оценивал положение дел и выбирал надлежащий образ действий, затем своим блистательным спокойствием и распорядительностью, в адском огне, своим геройским личным примером воодушевлял войска и сделал их способными на чудеса храбрости. Одна лошадь под ним убита, другая ранена. Когда пришло время отступать, Михаил Дмитриевич слез с коня и, вложив саблю в ножны, лично замыкал отступление».

Осман-паша не решился на преследование наших войск, боясь попасть в засаду. Да и сумерки уже сгущались.

После второго поражения русские войска отошли к Болгарскому Карагачу и Порадиму, заняв оборону и ожидая подкреплений. Солдаты стали спешно рыть окопы.

Во второй атаке мы потеряли семь тысяч человек, а турки — лишь тысячу двести, причём более половины турецких потерь произошла там, где действовал фланговый отряд Скобелева 2-го.

Английские газеты издевались: «Россия настолько бедна кладбищами, что решила хоронить своих солдат на турецкой земле». Им вторила французская печать: «Военный престиж громадной России изорван в клочья столь пренебрегаемыми турками».

Восемнадцатого июля из отряда наследника прибыли сто шестьдесят девять раненых. Везли их по палящему солнцу без навесов шестьдесят вёрст на арбах, запряжённых волами. Были среди них тяжело раненные и ампутированные.

— Чиво ж я стану делать, как теперя жить? — тянул, гнусавил, насморочно-слёзно повторял один из тех, кому хирурги только что отняли ногу.

Особенно много было молодых солдат, впервые бывших в деле и сразу навек искалеченных.

«Ужасно, что война, — мелькнуло в голове Игнатьева, когда он представил себе страдания несчастных мучеников. — Война это фурия с горящими глазами, которая не может жить без крови. А русского солдата беречь надо: ему ещё землю пахать, хлеб сеять и детей растить. Где крестьянин, там Россия. Недаром в феврале прошлого года на Афоне икона Божьей Матери, называемая Тихвинской, начала источать слёзы».

Александр II, которому Игнатьев сообщил о чудодейственном свойстве иконы, взял её список на фронт.

Тотчас по приходе транспорта, раненых осмотрел Боткин и сказал Николаю Павловичу, что нельзя не преклоняться пред доблестным духом русского воина.

— Их главнейшая забота — скорее вылечиться, вернуться в полк и «дать сдачи туркам», — проговорил Сергей Петрович, удивляясь стойкости и мужеству солдат.

Игнатьев спросил у одного, раненного пулей в руку: «Ну, что турки?» И тот, почти не думая, ответил.

— Турок — ён паскудник. Ранитых наших кромсает. А солдаты они дюжие и рожи у них зверские. Собою молодцы, хоть пиши в гвардию. Палят много и скоро, точно на балалайке играют!»

Его товарищ с окровавленной повязкой на глазу мрачно добавил.

— Ну, попадись какой мне! Из глотки кишки выну.

Ничего примечательного в его внешности не было, разве что нос был чуточку великоват, да усы торчали, словно пики. Но во всём его облике было неизъяснимое, просто разительное обаяние. Сразу видно: редкий смельчак, ухарь, проныра — геройская личность!

— Ружья у них больно хороши, да и патронов втрое больше, чем у нас, — прохрипел рыжеусый казак с рассечённым саблею погоном и забинтованным плечом. — Хорошо, что стреляют, не целясь, — он с трудом приподнялся на локте, — а то ни один бы из нас уже не кукарекал.

— Турки, что вошь платяная. Глянь, уже тута. На вороту. Всю ночь мы с имя дылбались. Туды-сюды, туды-сюды, — мотал головой солдат, раненный в руку. — То мы их рубим, то они нас режут. Кровищи!

Его всклокоченные волосы, лицо в пороховых накрапах и разодранный мундир в пятнах запёкшейся крови лучше всего говорили о ярости сегодняшнего боя.

— С туркой драться, не с соседом лаяться, тут особая хитрость нужна, — с явной примесью обиды заметил ездовой первой подводы и, усевшись боком на телеге, нахлестнул коня вожжою.

— Трогай, милай!

Игнатьев понял, что на этой войне потерь в войсках будет много. Прямо сказать, неоправданно.

На следующий день, в седьмом часу утра, главнокомандующим была получена телеграмма Криденера, извещавшая о неудачном исходе сражения. В телеграмме сообщалось: «Бой длился целый день. Неприятель имеет громадный перевес в силах. Отступаю на Булгарени…»

Ещё не зная подробностей боя и настоящих размеров потерь, великий князь Николай Николаевич, сказал своему царственному брату, что намерен непременно ещё атаковать неприятеля и лично вести эту атаку. Решив испытать свой полководческий талант, а вместе с ними, и своё счастье, главнокомандующий отдал предварительные распоряжения на выдвижение свежих войск и просил Карла Румынского перейти со своими войсками Дунай.

Получив известие о неудаче «второй Плевны», Александр II срочно собрал совещание, на котором, кроме представителей царской фамилии, имели право голоса военный министр Милютин и начальник штаба Непокойчицкий. Милютин ставил вопрос о необходимости временного переходя действующей армии к обороне.

— Я требую бережливости на русскую кровь! — пылко воскликнул Дмитрий Алексеевич, вовсе не считая нужным действовать напрямик, не считаясь с потерями и уповая на глупость неприятеля. — Не стоит забывать, что против нас действует противник, умудрённый боевым опытом в Боснии, Болгарии, в войне с Сербией и Черногорией, энергичный, храбрый и распорядительный Осман-паша, фанатично преданный султану. — Военный министр был глубоко взволнован, и мысль о «третьей Плевне», которую отстаивал великий князь Николай Николаевич (старший), не сомневавшийся в скором успехе, заведомо бросала его в дрожь. — Если мы и впредь будем рассчитывать на одно беспредельное самоотвержение и храбрость русского солдата, то в короткое время истребим всю нашу великолепную армию.

После небольших дебатов решено было назначить начальником западного отряда генерала Зотова, бравшего штурмом Ведено, резиденцию Шамиля, ускорить ход инженерных работ, более тщательно проводить рекогносцировки, лучше выбирать места для батарей и, наконец, сошлись на том, что надо вызвать из России весь гвардейский корпус.

У Игнатьева и руки опустились, и слёзы брызнули из глаз, когда ему стало известно о неудачном штурме Плевно. «Мы снова отбиты и биты нещадно», — весь день вертелось у него в мозгу.

— Вы похожи на человека, утопившего ведро в колодце в тот самый момент, когда его дом загорелся, — сказал ему Нелидов, когда они повстречались в столовой.

В глубине души Игнатьев понимал, что присутствие государя становится всё более неуместным и стеснительным для армии. Не было в Александре II той энергии и целеустремлённости, которые восхищают слабых, и страшат сильных, опасающихся за своё могущество. Внутри кипело, но исправить, изменить что-либо Николай Павлович не мог. Не в его власти это было. Он хорошо знал сановную челядь с её бесстыдной лестью, подлым раболепием, корыстолюбием и тупостью, лишающими возможности трезво видеть жизнь и здраво рассуждать. Потакая каждому капризу монарха, придворные шуты и лицемеры вселяли в него излишнее самомнение и вредное упрямство. А вернись государь в Петербург, было бы куда как хорошо. Все бы внутренне раскрепостились, чаще собирались на совет и, не пытаясь угодить царю, действовали слаженно и чётко. Ведь взять тех же штабистов! Они знают, сколько нужно лошадей для перевозки осадных орудий из Никополя до Плевны, но и слыхом не слыхивали, что у этих лошадей есть брюхи, требующие фуража, овса и сена. И ездовых надо кормить, не только пушкарей.