Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— А вот я объясню вашему превосходительству, — отвечал бравый унтер-офицер с грязным бинтом на голове, оказавшийся хохлом, отчасти исправившим свой оригинальный выговор, но сохранившим неподдельный малороссийский юмор, — турка глуп, он стрелять не умеет, а значит, не целится. Положит ружьё на руку и садит, почём зря, куда ни попадя. Турка думает, что пуля виноватого сама найдёт. Англичанин снабдил его славным ружьём, он и бьёт из него больше и втрое скорее нашего. Ну и выходит, что ближнего-то минуют, а в заднего попадёт сдуру. Выпустит рой пуль, ну и напятнает наших без разбора, куда угодит. — Рассказчик тут же сослался на товарищей, и те подтвердили: — Всё так! — Многие прибавили к этому: — Турка боится «ура!» да штыка, и хотя лез молодцом, штурмовал, но больше из лесу, с деревьев палил. Бой-то у ево ружья далё-о-кой! А на чистом месте турке против нас не устоять. В коленках слаб».

Солдаты были очень довольны беседой. Прощаясь с ними, Николай Павлович сказал, что они имели дело с лучшими турецкими войсками, которые четыре года учились драться у черногорцев и герцеговинцев.

— Таких солдат у турок уже нет, — сообщил он и пояснил, что набирают теперь дрянь, с которою такие молодцы, как они, всегда и всюду справятся.

Возвращаясь из госпиталя и сожалея о том, что армия увязла в обороне, а в главном штабе кроме подавания записок, справок, донесений, ровным счётом ничего не делалось, Игнатьеву угрюмо подумал, что нужна ещё в России трость Петра Великого! Хотя… Кто развратил Европу даровщиной? Немцы на русском престоле! Тот же Пётр I, вляпавшийся в масонство, те же Анна Иоанновна, Екатерина II, Павел I, Александр I. А когда углядели, что воровство идёт у них под носом, да такое наглое, что им самим на хлеб не остаётся, было уже поздно. Ветер гулял по сусекам российской казны, да и стойкий дух русской державности стал отчего-то старым хомутом попахивать, прокисшим лошадиным потом и гнилой залежалой картошкой. День за днём и год за годом истреблялась в людях вера в справедливое устройство российской империи. Как кровь проливать за инородцев, за их вольготное житьё вблизи престола, так в рекрутах и под ружьём русский мужик, и никого рядом, опричь него, державника и ополченца. Всё по присказке: «Кто сливки пьёт, а кто ополоски». А ведь слава и сила русского народа это простые благочестивые труженики; и губить их в безрассудных войнах — преступление. Николай Павлович боялся, что неумелое ведение войны, неудовлетворительность администрации, а, главное, угроза вмешательства Европы, которое могло быть предупреждено лишь быстротою действий и успехов нашей армии, принудят Россию заключить мир с Турцией на совсем иных условиях, нежели предполагалось в Плоешти. «Игра не стоила свеч», а в особенности драгоценной русской крови. Придётся ограничиться постановлениями константинопольской конференции с довеском платы за военные издержки. Игнатьеву не хотелось ставить свою подпись на кастрированном договоре, который не изменил бы существенно положение христиан в Турции, а России на Востоке. Он предвидел, что чем неблагоприятнее будут обстоятельства, тем больше захотят, чтобы он вёл переговоры с турками, давая возможность потом Горчакову хорохориться на европейском конгрессе и лицемерно сожалеть, что он, канцлер России, не мог ничего лучшего добыть, потому что генерал Игнатьев «сделал уже Турции уступки». «О-хо-хо!» — вздыхал Николай Павлович и приходил к мысли, что всегда любивший внешний лоск и одевавшийся, как денди, князь Горчаков давно уже появляется на людях в политических обносках той Европы, которую он обожал когда-то, и которой больше не было — нигде. Не зря английский кабинет с таким пренебрежением поглядывает на Россию.

Утром пришла добрая весть. Турки оставили Сухум. Часть абхазцев ушла с ними, часть осталась. У Циммермана было несколько удачных схваток с турками и египтянами. Сулейман занялся переформировкой своей армии, потеряв в боях под Шипкой восемь тысяч человек. Агенты доносили, что мы отбили у турок охоту брать штурмом наши укрепления. В этот же день войска князя Имеретинского численностью около двадцати семи тысяч человек и девяноста восьми орудий выступили к Ловче.

В половине шестого утра двадцать второго августа войска вышли на рубеж атаки. Началась артподготовка. Отряд Скобелева должен был выбить турок из занимаемых ими позиций на Рыжей горе, о чём князь Имеретинский сообщал главнокомандующему: «Принимая во внимание, что так называемая Рыжая гора командует всеми остальными высотами, окружающими Ловчу, решено было вести на неё главную атаку. Атака эта была возложена на генерала Скобелева, и только по овладении «Рыжей горой» и ближайшими к ней ложементами должна была начать атаку правая колонна генерала Добровольского».

Артиллеристы вели интенсивный обстрел господствующей высоты, и, как только турки начали покидать нижнюю линию окопов и перебегать выше, князь Имеретинский решил начать сражение за «Рыжую гору». «Пора начать атаку, — значилось в записке, которую Александр Константинович передал с ординарцем Скобелеву. — Стреляем уже пять с половиной часов».

Первыми пошли вперёд стрелки Казанского полка, поддерживаемые огнём орудий. С распущенными знамёнами, под барабанный бой, они быстро преодолели глубокий овраг с протекавшим по его дну ручьём и, под плотным огнём неприятеля, стали карабкаться на гору. Предвидя штыковой удар и пытаясь уйти от него, турки стали спешно покидать окопы первой линии. Это вдохновило казанцев, ринувшихся на врага с удвоенною силой. Турки дрогнули — и «Рыжая гора» была взята с ничтожными потерями. Путь на Ловчу был свободен. Стремительно — бегом! бегом! — под плотным неприятельским огнём, передовой батальон казанцев, во главе которого — на белом коне! — двигался Скобелев, достиг окраин Ловчи. Подоспевший полк выбил гарнизон из крепости, а казаки, не позволив Рифату-паше контратаковать двумя оставшимися у него таборами, с весёлым присвистом погнали турок прочь. Узнавший о стремительной атаке, Осман-паша лично возглавил войско из двадцати таборов и, оставив в Плевне Адиля-пашу, пошёл на выручку оборонявшимся. Наткнувшись на укрепление русских войск на Ловченском шоссе, он не решился вступить в бой и предпочёл ретироваться. Да и опаздывал он сильно — на целых пятнадцать часов.

— Эх, ушёл от нас Осман! — огорчённо бросил шашку в ножны молодой синеглазый казак и ожесточённо потёр лоб, сдвинув кубанку к затылку. — Такой лисе башку отсечь и спать спокойно: доброе дело сделал.

— Верно мыслишь, Аристархов, — отозвался на его слова проезжавший мимо Скобелев, знавший многих своих казаков по именам, фамилиям и прозвищам. — Башку отсечь и спать спокойно. — В горячке боя он и не заметил, как быстро пролетело время, и что на облаках давным-давно успели выцвесть винные разводы.