Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— Вот дух армии, вот не фальшивый героизм русского простолюдина, верующего в Бога, царя и Россию! — говорил он Александру Константиновичу Базили, своему верному и доброму помощнику. — С таким народом людям честным и умелым чудеса можно творить! Теперь вы можете себе представить, каково мне, глубоко проникнутому сим убеждением, видеть, как штаб и главная квартира теряют бодрость, дух, надежду, теряют голову и думают лишь, как бы поскорей окончить ими же испорченное дело, не заботясь о будущем, о чести армии, о славе России! — Вообразите, Александр Константинович, а впрочем, вам ли этого не знать, даже некогда воинственный Нелидов, с которым мы, как и с его супругою, довольно хлёстко спорили в прошлом году: я хотел мирно всё устроить, а он кричал: «Даёшь войну!» пришёл ко мне вчера и начал убеждать, что мир нам нужен больше, чем османам.

— Он и меня старался в этом убедить! — пылко отозвался Базили, настроенный, как и Игнатьев, на победу. — Александр Иванович считает, что нужно заключить мир, ограничив Болгарию Балканами и не требовать от турок ничего большего, лишь бы избегнуть осенней и зимней кампаний.

— Вся беда в том, что Александр Иванович сознаёт трудности поздней кампании, но не допускает мысли, что турки могут затянуть войну, с подсказки тех же англичан, и станут диктовать свои условия, — рассерженно проговорил Николай Павлович. — Мне кажется, что надо быть законченным плутом, чтобы настаивать сейчас на скором мире. Я спросил Нелидова, как может он, после всего, что он доказывал в прошлом году, избрать минуту наших неудач удобною для заключения мира? Как можно отказаться раз и навсегда от нашей роли на Востоке? От покровительства несчастным братьям христианам? — запальчиво проговорил Игнатьев и покачал головой: — Мы не против мира, но не ценою достоинства России и нашего унижения, которого ничем иным нельзя будет выкупить, и которое разразится внутренними бедствиями нашего с вами Отечества!

— А что Нелидов? — поинтересовался Базили.

— Александр Иванович подал мысль обратиться государю императору к Францу-Иосифу I и просить его содействовать прекращению войны!

— Да что же это он? — развёл руками Александр Константинович и сделал удивлённые глаза: — Два месяца назад мы гордо отвергали участие других держав, а одной неудачи достаточно, чтобы заставить нас преклоняться пред этими же державами?

— Я сказал Нелидову, что пусть, кто хочет, заключает мир с османами, но я никогда не соглашусь принять участия в унизительных переговорах! Я не давал зарок плясать под дудку Лондона и Вены! — Игнатьев говорил так резко оттого, что ему был стыдно за канцлера, собиравшегося вести переговоры о мире с чужими кабинетами в течение зимы. Как дипломат он держался девиза швейцарских часовщиков: «Делай лучше, если возможно, а возможно это всегда».

Вечером была гроза, прошумел ливень. Под утро, непонятно отчего, Игнатьеву приснился шпиль адмиралтейства. Сам шпиль был золотой, как и всегда, но ангела на нём он не увидел.

Около полудня Александр II был встревожен известием, что Осман-паша вышел со значительными силами из Плевно на левый фланг 4-го корпуса в то время, как Мехмед Али оттеснил аванпосты наследника и передовой отряд 13-го корпуса с потерею у нас четырёхсот человек. Опасались, что генерал-лейтенанта Павла Дмитриевича Зотова не было на месте, при войсках, так как его накануне потребовал к себе в Карабию принц Карл. Вместе с тем поджидали возвращения из Шипки Непокойчицкого. Александр II тотчас приказал трём флигель-адъютантам ехать в распоряжение Зотова для доставления ему известий. Александр Баттенбергский, английский агент Веллеслей и все иностранные наблюдатели — три пруссака, два австрийца, швед, и даже японец, отправились туда же.

Перед обедом пришло утешительное известие, что две яростные контратаки Османа-паши отбиты Зотовым, успевшим возвратиться. В вылазке из Плевно участвовало до двадцати пяти тысяч турок, которые начали с того, что сбили конницей наши аванпосты, а потом, развернувшись, атаковали левый фланг Зотова. Стучали и стучали ружейные выстрелы, словно собака чакала зубами — грызла кость. Пули тихо протыкали человеческое тело, хищно впивались в него, пили кровь. Тенькали по-птичьи звонко, пролетая мимо.

— Казаки! — сырым тяжёлым басом обратился горбоносый есаул к своим рубакам ставропольцам, — не посрамим честь и доблесть наших дедов и отцов, дававшим туркам прикурить во славу рода!

— Не посрамим! — повисла сотня на клинках, обнажив сабли.

Передовые укрепления русского войска и овраг несколько раз переходили из рук в руки. Турки захватили у нас пушку, которую и увезли! С нашей стороны им противостояли три пехотных полка 4-корпуса и два батальона Шуйского полка — того же 4-го корпуса, бывшие во втором плевненском деле. Сверх того один уланский (Харьковский) и один гусарский полк. Зотов грамотно руководил сражением, но как он ухитрился поставить девять тысяч против двадцати пяти тысяч, непонятно. Турки могли задавить их превосходством сил, на что Осман-паша, конечно, и рассчитывал, собрав такое огромное войско. Николай Павлович считал, что следовало заманить турок подальше от Плевны и отхватить их от лагеря или же на плечах отступающих ворваться в крепость. Поэтому он и заметил Милютину и Адлербергу, что в продолжение войны мы только и делаем, что с меньшим числом войск боремся с превосходящими силами турок, тогда как прежде искусством считалось умение сосредоточить на поле сражения как можно больше войск, дабы иметь постоянное превосходство над разрозненным неприятелем. Не одна рота, не один эскадрон полегли в этом бою, но и Осман-паша понёс огромные потери. Предприняв контратаку, он окончательно удостоверился, что угодил в капкан: Плевна для него теперь, что волку яма. Из Рущука также было произведено нападение. Турки бросили в прорыв восемь батальонов с конницей и артиллерией, но результата не добились. Это, как на ярмарке: кто с орехами, кто с дыркой в сапоге.

— Засупонили хомут Осману, — с усмешкой говорили казаки.

Ночью из своей норы высунулась тощая лисица, потянула носом воздух и прошмыгнула в кусты. Через полчаса она вернулась, волоча в зубах обрубок человеческой руки.

Двадцатого августа Игнатьеву довелось сопровождать государя в госпиталь, расположенный в версте от бивака, мог видеть и разговаривать с раненными под Шипкою — орловцами и брянцами. «Что за молодцы и что за славный и разумный народ наши солдатики, — со слёзной поволокой на глазах думал Николай Павлович, переходя от одного служивого к другому и вслушиваясь в их слова. — Все только об одном и думают, как бы поскорее выздороветь и вернуть в бой «супротив турки», к своему полку, к товарищам, с которыми успели подружиться». Солдаты тужили о смерти генерала Дерожинского, с удивительным великодушием отзывались о врагах и хвалили за храбрость болгар. Игнатьев спросил одного солдата Брянского полка, почему больше раненых и убитых в его полку, стоявшем дальше от турок, нежели в Орловском, отбивавшем штурмы и находившемся несравненно ближе к неприятелю?