Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Великий князь прислушался к его словам и решил ехать с Непокойчицким к государю — испросить повеление на контрнаступление.

Сердце разрывалось от того, что Игнатьев видел и слышал в штабе армии. Вот иллюстрация военного маразма! Вместо того, чтобы не дать туркам опомниться, командование армии, как скупой рыцарь, по крохам дозировало численность ударных корпусов. Рота за ротой, батальон за батальоном, полк за полком вводило оно в перестрелку, в продолжение которой гибла масса офицеров — лучших. Части расстраивались, боевой дух падал, а турки, напротив, приободрялись и собирали войска. Николай Павлович ложился с головной болью и просыпался с ней. Каково было ему всё видеть, предвидеть и не иметь возможности что-либо изменить в пользу Отечества. А тут ещё с ним долго говорил начальник III Отделения Николай Владимирович Мезенцов, отчаянно вёл речи о будущем России, о неминуемом её распаде! Душа изныла, слушая его. Оказывается, в прошлом году, масоны в Лондоне на своём тайном совете в рамках «Большого заговора» приговорили императора Александра II к смерти. Евреи Гольденберг и Гартман из ложи «Филадельфия» вызвались осуществить убийство. Гарибальди приветствовал это решение. А ещё Мезенцов сказал, что евреи копят деньги на войну со всем миром.

— Разрушать монолит нации его искусственным делением на «отцов и детей», дробить обломки и перемалывать их в щебень «гражданствующих» лиц, несчастных индивидуалистов, — вот конечная цель тех, кто исповедует принцип: «Разделяй и властвуй». Одиночка — потенциальный предатель. Враги России спят и видят истребление её коренных народов, сцементированных русским имперским сознанием.

— А что происходит у нас? — задался риторическим вопросом Николай Павлович. — Вместо того, чтобы руководить народом, сплачиваясь с ним, петербургское общество более и более отторгается от веры, преданий и обычаев народных. Оно делается чужеродным русскому люду, обращаясь в англоманов, казнокрадов и космополитов. А Европа это омут, мировая воронка идей, несущих человечеству погибель. Попадая в сей водоворот, люди выбиваются из сил и скопом опускаются на дно с его болотно-гнилостными пузырями. Если не будет своевременной реакции против этого безумно-вредного и разрушительного направления, гибельные последствия не заставят себя ждать, — заключил он своё рассуждение.

— О чём я вам и говорю, — мрачно подытожил Мезенцов их доверительно-печальный разговор.

«Боже милостивый, да где же у нас люди, верующие в Тебя и Твою помощь, в силу Креста и в будущее русского народа?» — задавался Игнатьев страшным вопросом и горестно не находил ответа.

Сербы не знали, что им делать, кого слушать? Горчаков велел им сидеть тихо, а Игнатьев требовал от них активного участия в войне. Ростислав Фадеев, которого в Белграде считали русским негласным уполномоченным, активно агитировал сербское правительство открывать второй фронт. Горчаков телеграфировал государю из Бухареста о необходимости приструнить агитатора. Александр II хотел сделать это деликатно, без грубого окрика, и Николай Николаевич обратился от его имени к Скобелеву 1-му, который был в давней дружбе с Фадеевым.

— Дмитрий Иванович, — сказал великий князь, выбрав удобный момент и беря того за локоть, — поручаю тебе написать Фадееву письмо с просьбою уехать из Белграда.

Скобелев-отец это поручение исполнил: «Любезный Ростинька! — написал он в своём кратеньком послании не без лукавой ехидцы, — так как пребывание ваше в Сербии находят по высшим соображениям нежелательным, то по приказанию того, кто мне приказать может, сообщаю вам как дружеский совет: лучше вам оттуда уехать».

Нелидов, как и Горчаков, был против участия сербов в войне.

— Это было бы нарушением данного Австрии обращения, — пояснял он свою точку зрения Игнатьеву. — Мы не имеем права забывать, что Австрия — баба скандальная. Доказательства мои следующие, — Александр Иванович начал загибать на руке пальцы: — Во-первых, Сербия обескровлена, она не боец; во-вторых, если она и двинет свои войска, турки их расколошматят, как цепной пёс брошенную в него подушку, — Нелидов кисло усмехнулся и привёл последний довод. — У Сербии нет ничего своего, а помогать ей деньгами, оружием и провиантом, слишком накладно для русской казны.

Николай Павлович вздохнул и ничего не ответил. Он как никто ясно сознавал, что без понимания исторических перспектив своих государств политики теряют почву под ногами и начинают превращаться в шарлатанов пустословия. Вот почему он был уверен, что политика Горчакова, открыто поддерживаемая теперь Нелидовым, хромала на обе ноги и опиралась на костыли, сработанные графом Андраши, а все усилия хоть как-то вразумить светлейшего напоминали Игнатьеву ловлю бабочек-подёнок: сколько ни поймай, всё одно к ночи помрут. Пустое дело. Всякий раз, когда он представлял себе вельможно-гладкое, холёное лицо своего шефа, ему мерещились рыжие усы императора Франца-Иосифа I или козлиная бородка лорда Биконсфилда. Блюдя верность Габсбургам, и опасаясь Англии, российский канцлер, видимо, забыл, что, если дипломат уяснил цели и задачи своего правительства, но не имеет любви к Родине, он язык изобьёт в помело, но никогда не убедит противника стать на его сторону. Как говорит Дмитрий: «В оглоблях дюже не попляшешь».

Полковник Паренсов, заглянувший к Николаю Павловичу по пути в ставку главнокомандующего, сообщил, что Непокойчицкий отправился к Радецкому на Шипку.

— Ну что ж, — откликнулся Игнатьев, — пусть хоть внешне проявит усердие. Я недавно имел с ним крутой разговор и сказал, что главный штаб не управляет войной, предоставив туркам инициативу. Вот уже две неожиданности: Плевно и Шипка. И вместо того, чтобы признать свои ошибки, Непокойчицкий стал хладнокровно рассуждать о вероятности потери в последнем пункте одиннадцати тысяч человек. Опасаюсь, что третий камуфлет будет дан турками со стороны Осман-Базара.

— По направлению к Тырново?

— Да, — подтвердил Николай Павлович, умолчав о своём утреннем разговоре с Милютиным. Когда Игнатьев передал военному министру свой странный разговор с начальником главного штаба и выразил негодование ввиду апатии людей ответственных, Дмитрий Алексеевич, рекомендовавший Непокойчицкого в начальники штаба и даже главнокомандующие, не удержался от гнева: «Неужели вы ещё не потеряли надежду разбудить этого человека? Если бы я его прежде не знал за честного, хорошего военачальника, то, право слово, повесил собственными руками, как предателя!» Факт знаменательный: прежние приятели не говорили друг с другом, и главный штаб армии смотрел на императорскую главную квартиру, а в особенности на военного министра, как на своего злейшего врага. Как это ни прискорбно, а недавно было сказано при многих свидетелях, что штабу армии приходится бороться с двумя неприятелями — турками и императорской главной квартирой! Не зная всех деталей распри, Николай Павлович считал, что, если в чём и можно упрекнуть последнюю, так это в нерешительности и неуместной деликатности! Безобразия управления и попустительство бездействия терпимы быть не должны, в особенности тогда, когда на карту поставлены армия, честь России и всё наше будущее!