Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

Дмитрий Скачков изладил детский гробик, найдя в каретном сарае стопку сухих кипарисовых досок, и, пока сколачивал его, нет-нет, да и возил рукой по скулам, влажным от мокрого снега и сырости, отцеженной душевной болью. Промокал глаза платком и радовался, что никто его сейчас не видит. Он искренне жалел своего барина, жалел его жену, а получалось, вроде как жалел себя, явственно помнящего, как ещё три недели назад Павлик, хорошенький, словно куклёнок, вскарабкавшись к нему на плечи, в благодарность за утеху, спрашивал: «Не спеть ли тебе песенку, Димитлий?»

Песня была славная — про ёлочку в лесу.

Да, он жалел себя и знал, что это плохо: Богу тоже нужны ангелы. Знал и ничего не мог с собой поделать — отжимал с ресниц мокреть.

— Хороша юшка, да больно солона, — слизывая слёзы с губ, шмурыгал он носом, пытаясь хоть как-то приструнить себя, чтобы не нюниться.

Ветер шевелил его взъерошенные волосы, холодил спину и сметал с верстака стружку, горько пахнущую снегом и смолой.

По желанию Екатерины Леонидовны гроб поставили в свинцовый ящик, а сей поместили в дубовый, для удобства перевозки в Россию. Ей хотелось перевезти «маленького» в Петербург и положить в Сергиевой пустыни, рядом с умершими во младенчестве братьями Николая Павловича и его малолетней сестрой, или где-либо поблизости.

Игнатьев всегда был против того, чтобы перевозить тела умерших, но, уступая жене, решил при первом же удобном случае написать родителям о постигшем их с Катей горе и попросить их найти землю для захоронения.

А погода разгулялась, как весной. Солнце светило по-летнему, воздух прогрелся, подул ласковый ветер. В день, когда Николай Павлович положил сынишку в гробик, небо было яснее обычного, и ему сразу же подумалось: «Небо радостно встречает нашего Ангела».

Покойного Павлика сфотографировали — снимок удался, а кудрявые локоны (его обстригли ранее для ледяных примочек) Екатерина Леонидовна спрятала под образа. Крестик первенца надела на себя.

Глядя на неё в эти минуты, Игнатьев с горестным сердцем признавался самому себе, что, если бы можно было полюбить Катю более, нежели он её любит, то, конечно, чувство его к ней, в это горьчайшее из испытаний, удесятерилось бы.

На следующий день, в субботу, он свёз своего малютку в Буюк-Дере на пароходе и оставил его в церкви, заказав в городе маленький склеп, где должны были находиться останки его Ангела.

Все сослуживцы, все чины посольства, все русские подданные, духовенство, дипломатический корпус — выказали Игнатьеву живейшее участие.

Сотрудники посольства несли гроб до пристани и потом снова в Буюк-Дере, до летней резиденции, и устроенной в ней церкви.

На константинопольском берегу похоронную процессию ожидало всё греческое духовенство и мальчики духовных школ — в белых одеждах, с ветвями персидской сирени в руках.

В Буюк-Дере гробик открыли. Николай Павлович ещё несколько раз поцеловал ручки и лобик своего первенца, отметив про себя, что он ничуть не изменился.

Анна Матвеевна была на отпевании, а потом оставалась с Катею, которая лишилась чувств.

Игнатьев подхватил её на руки, и, сопровождаемый семенящей и горестно причитающей Анной Матвеевной, не столько помогавшей ему, сколько мешавшей, быстро отнёс в гостиную и оставил на попечении доктора, сказавшего, что обморок — своеобразная защита организма и что защита эта благодатна.

Слова доктора придали ему сил, он немного успокоился, так как боялся, что глаза его любимой Катеньки, такие ласковые, светлые, родные, навеки потемнеют, вберут в себя провальный цвет могилы с её холодной жуткой немотой.

Смерть сына стала для Николая Павловича ужасным потрясением, а что творилось в душе его беременной жены, одному Богу известно.

После похорон он долго не мог найти себе место, всё кружил и кружил по кабинету, словно в его челюсть врезался кулак молотобойца с зажатой в нём свинчаткой. Нет он не лязгнул зубами, не мотнул головой и не скрутил винтом ноги, хряснувшись лопатками о землю, но в глазах его теперь стоял туман, стелился дым сельской избы, топившейся по-чёрному; дым смрадный, горестно-удушливый, как над коптильней или смолокурней. В голове, раскалывавшейся от боли, никак не укладывалось, что его Павлуши больше нет. Он понимал, что покойников в доме не держат, их надо предавать земле, но сердце не смирялось с тем, что у людей вошло в обычай.

Уха, кутья, кисель из сухофруктов.

Мысли стали рваными, чужими.

Он никак не мог додумать ни одной из них. И это его тоже убивало, заставляло сомневаться в своих силах. Всё чаще и чаще он задавался трудными, упрямыми вопросами: сумеет ли он изменить обстоятельства в свою пользу? Получится ли у него теперь, после такого горя, нарушить сложившееся в Турции равновесие действующих внутри неё общественных и политических сил? Способен ли он, пришибленный утратой сына, сделать так, чтобы содержание будущих реформ султана, о которых неустанно говорят на всех константинопольских углах, всемерно содействовало интересам российской империи? Затратив уйму средств и собственной энергии, добьётся ли он нужной ему кульминации, позволит ли она осуществить всё то, что хочется, просто не терпится, сделать?

Мысли ходили по кругу и круг этот всё время расширялся, как расширялся круг его дипломатических забот.

А в доме после похорон долго пахло уксусом и мятой.

Им с женой невыносимо было видеть детские игрушки, которых никогда уже не тронет их сыночек, радуясь и веселясь в своей кроватке.

— Зачем я осталась, скажи? — задавала свой страшный вопрос Екатерина Леонидовна, — зачем не я, а он? Зачем не я, а он? — Слёзы душили её, и она хваталась за горло, не находя иного способа остановить их поток; с ней снова случался припадок.

Игнатьев терялся, не знал, что сказать, и чувствовал ужасную тоску, с которой надо было как-то уживаться.

— У Бога все живые, — утешал он Катю. — Павлик станет нашим Ангелом-Хранителем.

Их родительское горе было столь глубоким, что даже начавшийся снова дождь, холодный зимний дождь, идущий вперемесь со снегом и стекавший по оконному стеклу, казался слишком шумным и нестерпимо унылым.

Игнатьев не страшился смерти. Жить в жалком страхе за своё существование, что может быть позорнее и гаже? Сколько Бог ему отмерил, столько он и проживёт. Но этот гробик с тельцем сына, пышно убранный цветами, этот погребальный венчик, наполовину закрывший милый, обезкровленный до известковой белизны Павлушкин лоб, как пропуск в Рай, в обитель вечного блаженства… Они мучительно стоят перед глазами. Не смахнуть их, как не прошенные слёзы, не избыть!

И еще Николай Павлович не понимал, как он сообщит отцу и матери, что Павлик умер? Как? Он знал, что весть о смерти внука будет для них сильным потрясением.