Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— Господь не отвернулся от неё, а прямо обратился к её сердцу. Любая скорбь, утрата, это посещение людей Всевышним. Уповайте на волю Божию и помните: всякое хорошее дело со скорби начинается. И ещё, — сказал он, торопясь по своим делам. — Вам с женой необходимо разговаривать друг с другом. Со-беседовать. Это очень важная вещь для нашей сегодняшней жизни.

Вечером Игнатьеву подбросили листовку: «Турция — клоака беззакония! Алчность чиновников неимоверная, просто дичайшая! И всё оттого, что законы не действуют; действует один лишь произвол. Финансы подотчётны казнокрадам, и ни один из них не осуждён, не бит плетьми и не отправлен на каторгу. В полиции сплошь деспоты и лихоимцы. За каждым нужен глаз да глаз. Народ измучен жуткими поборами. Измучен, угнетён и фанатичен. Дикость на каждом шагу».

С этим утвержденьем не поспоришь: чем дряннее бумага, на которой отпечатана листовка, тем больше ей веры.

Несостоятельность, недобросовестность и дикость турецких правителей дошли до такой ужасающей степени, что Ибрагим-паша, комендант Стамбула, каждый вечер напивался до бесчувствия. И как не напиваться до бесчувствия, когда экономическое состояние Турции напоминало долговую яму, из которой ей не дано было выбраться. Ни Англия, ни Франция не дадут ей сделать это. Даже годовой бюджет османской империи исчислялся во франках, чтобы Наполеон III и его финансовые олигархи не путались в подсчётах своих прибылей: на один вложенный в экономику Турции франк они получали не менее ста. Но желали, конечно же, большего.

В голове Игнатьева стал созревать великий замысел, как сделать так, чтобы «сугра» — священная печать османов, имевшая сходство с оттиском ладони и заменявшая на правительственных бумагах Порты государственный герб, в центре которого арабской вязью было начертано имя: Абд-уль-Азиз, легла на будущий договор о добрососедстве и сотрудничестве между Россией и Турцией.

Великий замысел, великий. Но он и обуза немалая, которая сопряжена с предельно строгим отношением к себе и к тем, от кого хоть в мало-мальской доле зависит осуществление столь трудного значительного дела.

Игнатьев понимал, что ему, живому человеку, наделённому горячим темпераментом со всеми его вывертами, всплесками эмоций и перепадом настроения, очень трудно, тяжко, постоянно сдерживать себя, скрывать движения души и не выказывать там, где не надо, своего горя или радости, прощать, а не копить обиды; не поддаваться разочарованиям, следить за каждым своим словом, усмешкой, остротой, и даже выражением лица, везде и всюду; в любом собрании и обществе, в любом застолье контролировать свои желания, порывы и пристрастия. А сколько потребуется знаний, навыков, умений — об этом лучше и не думать. Чрезвычайно много. И ещё он должен помнить, как изменчива судьба. До смерти Павлика у них с женой судьба была совсем иной, и где она теперь? Вот как швырнули их качели бытия: от восторга и счастья к скорби и печали. — Николай Павлович грустно вздохнул, потёр большой с залысинами лоб и принялся читать депеши своих консулов. Дипломатия не танец восточных монахов — добровольных мучеников ислама, и не и не игра в кости, столь любимая магометанами, она — умение найти своё в чужом. Она не терпит принцип: либо-либо. Либо успех, либо провал. Если помнить о том, что в конфликте намерений между ним, русским посланником при Константинопольском дворе и самим этим двором, между ним и остальными дипломатами, важную роль будет играть среда, он должен изучить её до мелочей; не зря кто-то сказал, что дипломатия это любовь к мелочам, а коли так, — мысленно набрасывал план своих действий Николай Павлович, — я должен буду изучить характеры своих коллег, приятелей и недругов, турок, славян, иудеев, православных и католиков, безбожников и протестантов, чистых и нечистых, а прежде всего, своенравную натуру падишаха. Распознать её в той мере, в какой это возможно будет сделать не кому-нибудь, а именно ему, защитнику российских интересов на Востоке. И какие бы подножки не ставила ему судьба или же смена политических событий, он должен будет действовать по принципу: «Взялся за гуж…». По евангельскому слову: «Иди и веруй». И, может, в этом действенном посыле кроется смысл его служения Отечеству. Ему никогда не была близка мысль о том, что единственный путь к счастью кроется в бездействии, в одном лишь созерцании. Все люди хотят жить и, по возможности, жить вечно, так как они любят жизнь, или хотят любить.

Об этом надо помнить и не забывать. Иначе забытое, выпущенное из виду, может серьёзно сказаться на успешности его трудов с той же досадной неизбежностью, с какою гнилая вода, которую он пил по пути в Хиву и Бухару, время от времени напоминала о себе: то непонятным ознобом, сопровождавшим мучительные рези в животе, то неожиданной слабостью, когда хотелось лечь и не вставать. Вот он и вынужден был по совету доктора пить красное вино на светских раутах, наглотавшись гомеопатических крупинок.

— А ты видел? Он нам улыбнулся! — сказала как-то Екатерина Леонидовна, вспомнив прощальную улыбку Павлика. — Он с нами попрощался!

Она хотела было тоже улыбнуться, запоздало отвечая на предсмертную улыбку сына, но сознание утраты причинило ей столь сильное страдание, что вместо улыбки губы её задрожали, и гримаса боли исказила милое лицо.

— Помню, дружочек, — ответил Игнатьев, почувствовав, как сжалось его сердце, и утешающе привлёк жену к себе; нестерпимая мука несчастья, горя и отчаяния, похоже, раздавили его Катеньку. Но, так как его сердце билось ровно и не разорвалось на части, ему оставалось мысленно упрекать себя в том, что у него совсем нет сердца и, осознав это, возненавидеть себя.

Смерть Павлика, связавшая их брачный союз как бы намертво, легла ненастной тенью на последние месяцы беременности Екатерины Леонидовны и заставила её страдать, и замыкаться в своём горе. Она прекрасно понимала, что ей нельзя впадать в уныние, и всеми силами боролась с его мутными накатами, напоминавшими собой прибойные морские волны. Она даже пыталась шутить, но вот улыбаться, смеяться, как она смеялась прежде — звонко, радостно, беспечно! — у неё теперь не получалось. Внешне же она держалась стойко, понимая, что должна выносить второго ребёнка, которым наградил её Господь.

Екатерина Леонидовна была вполне уверенна, что у неё родится мальчик, потому что новая беременность протекала так же, как и прежняя, и тошнило не меньше, и брусники мочёной хотелось.

Николай Павлович написал матери о вкусовых пристрастиях жены, и вскоре капитан ржавой «Тамани», старый морской волк с вечно закушенной в зубах пенковой трубкой, лично передал Игнатьеву бочоночек брусники и туесок спелой клюквы, присоединив к ним короб сухих белых грибов.