Олег Игнатьев - Ключи от Стамбула

— А что такое нравственность в политике? — развращённый дипломатическими дрязгами, выкрикнул первый секретарь австрийского посольства, чьё худощавое лицо было украшено большим орлиным носом.

— Мало кому из политиков удаётся мыслить честно.

— Нравственность проистекает из понятия добра, — коротко сказал Николай Павлович, искренне считая, что лучше недоговорить, чем заболтать существенную мысль.

Трудно сказать почему, но первый секретарь австрийского посольства, сегодня, как никогда часто просил слова, обрадовано вскакивал, когда ему его давали, говорил быстро, помогая себе взмахами руки, словно нахлёстывал норовистую лошадь, поднимался на мысках штиблет и, высказав в очередной раз своё отвращение к идее панславизма, внезапно умолкал с таким видом, точно его оппоненту не оставалось ничего лучшего, как осознать себя глупцом, полным невеждой, пустомелей — в вопросах мировой политики, насквозь пронизанной идеей гуманизма.

А в кулуарах не смолкали пересуды. Чрезвычайная лёгкость, с какой русский посол приобретал всё новых и новых союзников — вот и персидский шах уже ему благоволит! — вызывала ревность у коллег. Подкупленные ими журналисты постоянно возводили на него напраслину, обвиняя в откровенной лжи и подстрекательстве к войне. Коллеги не могли простить своему доайену умение с достоинством парировать удары, направленные против русской дипломатии, а недруги шептались по углам, что он напоминает собой слепня, мешающего падишаху видеть истинное положение вещей. Они втихомолку интриговали против него и действовали сообща, стараясь обмануть его в вопросах политики своих правительств, что вызывало у Игнатьева беззлобную усмешку.

— Сколько бы продажные газетчики ни шельмовали меня и ни трепали моё имя, им не удастся сделать то, о чём они мечтают: ослабить нашу твёрдую позицию в Стамбуле, — говорил он старшему советнику Нелидову и драгоману Ону, старавшимся держаться вместе на обеде. — Когда нашего покойного государя Николая I окрестили «жандармом Европы» за то, что он подавил венгерское восстание и не дал империи Габсбургов пойти по рукам, а главное, упрочил закачавшийся было трон молодого Франца-Иосифа, это было ничем иным, как признанием мирового могущества России. Кто бы что ни говорил, а «жандарм Европы» это титул, а никакое не прозвище. Да. Если хотите, священная миссия поддерживать порядок в христианском мире. Николай Павлович прекрасно понимал, что, как бы Англия и Франция, а вкупе с ними Австро-Венгрия, не чтили своих самодержцев, они всё-таки ещё больше чтут общепринятые, антироссийские взгляды, что, при известных обстоятельствах, может окончательно вывести из терпения государя императора. Игнатьев был уже достаточно умелым, зрелым дипломатом, чтобы не попадаться на уловки своих вероломных «друзей» и увлекаться перебранкой с оппонентами. Уважая своё звание посланника, великодушно прощал интриганам то, что их самих могло бы уязвить и довести до бешенства. Великодушие — в традиции российской дипломатии. Без великодушия дипломатии нет. Есть одна разнузданная злоба.

Генри Эллиоту, которого ужасно раздражала потрясающая популярность его русского коллеги, ничего не оставалось, как начать обхаживать Николая Павловича. Игнатьев внёс существенные изменения в текст Турецко-Персидского соглашения, и посланник её величества королевы Англии, переживая состояние униженности, сам развозил его редакцию по министерским кабинетам Порты, содействуя принятию оной.

Доставляя Николая Павловича на своём посольском катере в Буюк-Дере, Генри Эллиот полюбопытствовал:

— Зачем вы сбиваете султана с избранного им пути больших реформ?

— А куда вы его хотите завести? К республике? К развалу Порты? К новой затяжной междоусобице с Россией? А может, вы ведёте его к диктатуре, когда английский парламент будет избирать тех, кто нужен ему в правительстве султана? Так прикажете вас понимать? — не одним, а целой дюжиной вопросов пригвоздил его Николай Павлович.

— Как хотите, так и понимайте! — дёрнул плечом англичанин, словно его смертельно ранили ножом, коварно подобравшись сзади. Он не терпел никакой критики: ни в адрес своего парламента, ни в свой собственный адрес. Будучи старше Игнатьева почти на двадцать лет, сэр Генри Эллиот довольно многое готов был претерпеть, выказывая мудрость пожилого дипломата, но только не такой, крайне обидный для его чувствительной натуры, всплеск чужих эмоций — дерзких по тону и по смыслу. И позволил их себе, можно сказать, юнец, профан в таких делах, как настоящая матёрая политика, обычный выскочка, пусть даже генерал, снискавший себе громкую известность.

Посол её величества заметно побледнел.

— Чем вздорно тешить себя массою упрёков, отягощённых предрассудками вражды, ответьте лучше на один простой вопрос: кто первым встал на сторону Североамериканских штатов и легкомысленно, с какой-то странною поспешностью, признал независимость государства, которое обязано своим существованием масонам?

— Российская империя, — выдержал его упорный взгляд Николай Павлович. — При Екатерине II.

— А с кем американцы воевали? — тоном школьного экзаменатора, лишённого иллюзий относительно его ума и мало-мальски обязательных познаний, допытывался Генри Эллиот, стараясь быть угрюмо-равнодушным.

— С Англией, — без промедления откликнулся Игнатьев. — С короной британской империи.

— Вот вам и ответ на ваш вопрос: отчего нет мира между нами? — гримаса недовольства придала лицу английского посла обиженное выражение. — Поддержи вы тогда нас в борьбе с американцами, мы по гроб жизни были бы обязаны вам сохранением своего мирового господства. Но Россия захотела ослабления наших позиций и неразумно в этом преуспела. Вот с той поры Англия и стала вредить России.

— Всегда и всюду, — уточнил Игнатьев. Постоянно.

— Согласитесь, это справедливо. Разве нет?

— В каком-то смысле, да.

— А коли в этом есть резон, так стоит ли, скажите, обижаться за нашу внешнюю политику, сугубо жёсткую по отношению к России?

— То есть, вы нам мстите?

— Не постыжусь ответить «да»!

— Ну, что ж, я благодарен вам за откровенность.

— Прежде всего, за науку, — счёл нужным уточнить сэр Генри Эллиот.

Николай Павлович кивнул; мол, за науку благодарность наособицу.

— В суете мирской мы как-то забываем про историю.

Посол её величества погрозил пальцем:

— Историю нам нужно помнить ежечасно, поскольку лишь она хранит в своём ларце ключи от потайных кулис того театра, что носит имя будущих времён.

Игнатьев благосклонно промолчал. Упорствовать в споре, равно, как и уступать, можно и нужно, но только строго до определённой черты.