Сергей Зайцев - Побеждая — оглянись

— Мой ковш возьми! Там крепче.

— Мой с резьбою. В нём душистее налито!

— А у меня полнее! Для тебя берегла, не пролила ни капли.

Обливаясь и смеясь, пил десятник брагу. А выпив, ковши отбрасывал в сторону, дев обнимал всех сразу, колючей бородой тёрся об их лица. Тяжёлых перстатиц не снял, ручищами девам светлые волосы путал, других за косы хватал, вот-вот косами свяжет.

И смеялись синеокие девы, начинали хвалебные песни петь, да обрывали вскоре своё пение, не до него было — радость велика. Удалого Нечволода громко славили. Но кричал им захмелевший десятник:

— Не меня, красавицы, славьте! Не меня! А славьте Божа-рикса! Это с его лёгкой руки, с его светлого разума все мы живы и видим друг друга. Я же вам только злата привёз. Всё вам! На что мне?

И сорвал Нечволод с коня перемётные сумы. Ремешков не развязывал, просто их оборвал, и горстями щедро разбрасывал по девичьим рукам отбитое у гуннов добро. Кружева и тонкие ткани, кольца, перстни, дивные бусы и витые запястья. Что наземь мелкое падало, то не поднимали, сапожками, смеясь, втаптывали.

За то любили девы Нечволода, что всегда весел он и не жаден. За то десятник подружек своих одаривал, что злата-серебра не ценят они, а могут вот так, не задумываясь, легко с грязью его смешать. Пусть где-то сворачивается на золоте кровь, пусть огни пожарищ сверкают в гранях заморского камня, и уводят в плен людей, и поля вытаптывают копытами. Девам-то что? Смешают с землёй и смеются.

По всему Веселинову жгли высокие костры. Светло этой ночью было, будто днём. И хмельно, и шумно. Сыто, песенно! Быстрые искры летели в небо и, малые, гасли там. Им навстречу катились с небес звёзды и, малые, не долетали до земли, возле искр гасли. Лишь не гасло веселье людей, не иссякали их речи. И тонули в бочках ковши и кубки, оброненные ослабевшей рукой. А до днища, как и до утра, далеко ещё. Попробуй, вылови кубок со дна!

Слушал Тать, говорил рикс:

— Взял гунн земли аланские в разгон да на щит [60] В разгон да на щит — разграбить, разорить страну врага; взять копытом — только проехать её. , степь их пусту сотворил, не оставил ни очага, ни котла, ни зёрнышка. Я же только копытом взял поле аланское. Видел кочевья их: все пусты. Где разграблены и покинуты, где-то и вовсе сожжены. Колодцы засыпаны. Уже давно реки взломали лёд. Но до сих пор по рекам плывут трупы. Мы встретили множество сбегов. Они уходят на Запад мимо готских земель. Слабы, сломлены страхом. И удивлялись сбеги, видя конницы наши. И говорили, что ещё большие конницы аланов и сарматов были побиты гунном на берегах Танаиса. Мы сказали, что победили Амангула, а женщины сбегов и смеялись над нами, и слёзы лили, и посыпали себе головы пеплом: «Амангул-гунн — всего лишь песчинка в том урагане, что грядёт! Тёмен Восток, садится аланское солнце»... И я поверил этим словам, потому что сам видел сломленных, подавленных аланских воинов, потому что сам видел места многих побоищ. От поля до поля день пути. Несметны, выходит, силы гуннов.

— Обликом каковы?

— Неприглядны. Почитают за слабость иноплеменного не убить, не знают милосердия. О себе говорят, как о первых залётных птицах... Гунн не воин против нарочитого; мелок, тонок. Но число им — тьма! Дерзки, выносливы, грозят гибелью поколений. Не ложь! Многих уже подчинили себе. И впереди себя их посылают в битву, лишь потом сами идут. Не ложь! Насторожились готы, прекратили набеги в ромейскую сторону. Видели их! Говорили с ними. Друг на друга не держим зла. И решили выждать время и укрепить свои окраины.

— Что Домыслав? — любопытствовал Тать.

— Сторонится, молчит. Но назван он среди лучших. Никто не скажет, что Домыслав подставил под чужой меч кольчужника и что он подумал: «Назад!», вместо того, чтобы крикнуть: «Вперёд!».

— Глумову не верь!..

И было задумано этим временем, что прекратит Веселинов брать дань с полуденных риксов и отменит им запрет на торг оружием. А чтоб не возгордились риксы, почувствовав силу свою, решено было по градцам их разослать верных посадников с малыми дружинами.

К Сащеке в Мохонь-град послали человека, чтоб сказал ему: «Полуденные вотчины возле тебя. Тебе и стоять над ними, тебе речи риксов слушать и дружины наготове держать, чтобы вовремя послать их на зов посадника».

Старый челядин, тот, что ещё при Келагасте у сарматов пленён был, потом Келагастом же и отпущен за верность, той верности не изменил, по своей воле остался в Веселинове.

Теперь из градчих пришёл старик-сармат и привёл с собой в чертог высокого свея. Сказал:

— К тебе, рикс, вестник.

Молод был этот свей, сухощав, нескладен на вид, лицом бледен. Волосы, как у Сампсы, белы, длинны, а у лба выстрижены коротко, почти под корень.

Не зная, кто из двоих присутствующих Веселинов-князь, заговорил свей, глядя на кольцо-судилище:

— Бьёрн-конунг послал меня сказать, что он в двух днях пути отсюда, что он правит к Каменным Палатам Ёрмунрекка. А пока хочет видеть светлого рикса. И спрашивает Бьёрн: будет ли он по старой памяти принят в Веселинове с конунгами и ладьёй или вёсла ему не сушить и берегов Ствати не тревожить, а вернуться в течение Данпа?

— Тот Бьёрн? — оглянулся на Татя Бож.

— Да, тот, что с Келагастом дружен был и наезжал часто. А Келагаст в Ландии фиорд имел, отдал его Бьёрну. Не хотел ездить — далеко.

Удивился Бож:

— Откуда фиорд?

— Дай вспомнить!.. — пригладил бороду Тать. — Знаю так: рикс Межамир, старший брат Глума-рикса, отца Домыслава, одно время ходил по морю с Харальдом, свойским конунгом. И оба прославились подвигами, и побратались. Но чтобы вернее скрепить побратимство, обменялись князь с конунгом своими жёнами. Межамир отдал Харальду Антустру, а Харальд уступил Межамиру жену Торкатлу. За Торкатлой по законам рода был закреплён одаль с фиордом, который теперь перешёл во владение Межамира. Торкатла родила от князя дочь Свенильду, а у Харальда и Антустры родился Бьёрн. Скоро Свенильда выросла и стала первой женой Келагаста Веселина, стала матерью Любомира. Дальше ещё сложнее. Торкатла родила Добужа-княжича. И родился он в один год с Любомиром. Но в этот же год умер Межамир, и стал риксом Глум, брат его, и Торкатлу взял в жёны. Когда у них родился Домыслав, Глум изгнал пятилетнего Добужа-княжича, помня ненависть свою к брату Межамиру. Тогда Свенильда приняла изгнанного брата в Веселинове и растила его рядом с сыном Любомиром. Свенильда и Торкатла умерли в один год. Фиорд унаследовали княжичи. По старшинству: Любомир, Добуж, потом Домыслав. А Келагаст к тому времени набрал силу и, попирая законы родства и наследия, сказал риксу Глуму: «Фиорд не может принадлежать сразу троим. Это раздор. Потому он будет принадлежать только старшему — Любомиру! Если Любомир умрёт, то фиорд мой!». За эти слова возненавидел Келагаста весь Глумов род. После же смерти сына увидел Келагаст, что не нужен ему фиорд, далеко ездить. И подарил его Бьёрну-свею, и заключил с ним побратимство...