Сергей Зайцев - Побеждая — оглянись

Везегот спокойно пил вино рядом с Гиттофом.

На гостя-хоруганина недобро покосившись, сказал Амал Германарих:

— Я хочу, брат рикс, чтобы все слышали твои слова. Повтори их!

— Это не Генерих!.. — укрепившись духом, возвысил голос хорутанин. — Это не гот! Это — сланник Татев. Ант! Я видел его как-то в Файнцлейагарде.

Закричали тут малые кёнинги, в возмущении затопали ногами. Вризилик Гиттоф схватился за меч, но Генерих с Гуннимундом удержали его.

— Что скажешь на это, брат? — спросил Германарих у везегота.

— Что мне сказать, Великий? Мои дела давно сказали всё. И хорутанин на меня не клеветал. Он попросту ошибся.

— Надо испытать! — вставил своё слово Бикки. — Пусть убьёт сейчас того анта, что мы поймали на днях в степи. Доблестному воину убить — что чашу вина осушить, приятно и хмельно.

Согласился кёнинг:

— Любой сделает это с лёгкостью. Приведите раба!..

Скоро копьеносцы втолкнули в зал пленного юношу. Руки у него были вывернуты за спину, от запястий до локтей натуго скручены тонкой тетивой. Из-под лопнувшей кожи сочилась и стекала по пальцам кровь.

— Похож на Гуннимунда, — удивились готы.

— Убей его! — велел кёнинг.

«Молод. Не дошёл. Слишком молод и неискушён... Похож на Гуннимунда?»

Генерих взял у ближнего копьеносца копьё и, не примеряясь, круто развернувшись всем телом и всем телом подавшись вперёд, метнул его в Домыслава. И пало навзничь тело изгоя, и глаза изгоя с удивлением и страхом смотрели на тяжёлое древко, торчащее у него из груди, на кровь, вмиг пропитавшую одежды и блестевшую маслянисто. И все слышали хруст пробитой грудины, и все молчали.

— Да, я не гот! — сказал Генерих. — Смотрите, я убил змею. Она не будет больше жалить. Теперь судьба моя — на суд ваш. Об одном прошу: его, раба, невинного, похожего на Гуннимунда, отпустите.

— Отпусти его, кёнинг! — просил Гуннимунд.

— Пусть раб живёт. Пусть он уходит, — согласился Германарих. — Генериха казнить. Песка за пазуху и скинуть в воды Данпа!..

Молчали побратимы, опустили головы. Вризилик Гиттоф до краёв наполнил вином кубок, поднялся над всеми и, глядя в глаза кёнингу, громко сказал:

— Слава побратиму Генериху!

Поддержали готы:

— Слава!.. — и тоже встали.

И советник Бикки сказал со всеми, но прятал от других повеселевшие глаза.

Сбитые с толку копьеносцы развязали пленника и этой же тетивой скрутили руки Генериху-везеготу.

Вадамерка-дева сказала на смерть Генериха, служанкам сказала:

— Мир несправедлив! Сначала гибнет то, что должно жить вечно. И лишь потом, содеяв зло, отмирает то, что уже, кажется, давно умерло. Из двух корней вновь рождаются добро и зло. И то и другое растёт под одно небо и никогда не уживается. Зло побеждает насилием. Добру насилие претит. Чем же ему побеждать? Тогда спрошу я вас: любое ли насилие зло? Есть ли тут тонкая грань? Может ли добро иногда выглядеть злом? Может ли самый искренний и сердечный быть однажды самым лживым?

— Ох, не знаем, госпожа! — отвечали девы-служанки, меж собой переглядывались. — Не далеко мы заходим в мыслях своих, не дальше дозволенного. А дозволена нам лишь забота о благе твоём — ежедневная, еженощная. Но думается нам, госпожа, что не любое насилие — зло. Есть здесь тонкая грань, но не доступна та грань нашему неискушённому разуму. А ты подумай, госпожа! Тебе можно подумать. Ручки у тебя чисты, ноготки блестят, белы ножки, тело молодое ухожено, многими изнежено, обласкано. Поэтому и помыслы высоки! Не то, что у нас, замарашек, с думами низкими, с поступками подлыми.

Не озлилась на такие речи Вадамерка, служанок прочь погнала:

— Уйдите с глаз моих, злоязычные!.. Вижу теперь, что ни кнутом, ни добрым словом, ни ласкою не привить вам почтения должного к благородной хозяйке.

Между тем привели Генериха на пустынный берег, под высокий берег, под крутой обрыв. От ударившего мороза кутались в шкуры. Прорубь не стали рубить, подвели к широкой полынье, к промоине, неподвластной холодам. Коней оставили среди торосов.

Ветер метался, и оттого металась в полынье мелкая рябь, то к одному краю пойдёт, то с другого края снег слижет. Совсем тонок у края полыньи лёд, возле самой воды на прозрачную наледь сходит и обрывается ею. Близко не подходили малые кёнинги; одетые в кольчуги, боялись они провалиться. И без того потрескивал под ногами лёд, и далеко разносился этот треск — наплывно, тревожно.

Ослабили Генериху ворот и, насыпав за пазуху комьев смёрзшегося песка, натуго затянули тесьму. И в чёрную бороду везегота набился песок. Но, не имея на побратима зла, кёнинг Ульрих стряхнул этот песок ладонью. И каждый из кёнингов поступил бы так же, но Амал Германариха, стоящего рядом, боялись больше, чем Ульрих.

Сказал Генерих:

— Не побратим я вам более. Остались за спиной наши лучшие деньки. Не страшит меня полынья, как не страшит сама смерть. Пусть вас страшит это. Не ходите, братья, на Файнцлейвгард! То для вас полынья среди лета будет, там для вас уготованы смерть, и бесславное бегство, и гибель ваших жён и детей. Обратите к Восходу, братья, лица свои. Не глумитесь над словом заносчивого юнца Мерлика. Не вином и песнями крепите свой двор, но камнем. Не плетью и поборами крепите власть кёнинга, но добрым словом и долгим миром...

Язвительная улыбка искривила губы Германариха:

— Все мы слышим здравые речи. Но даже самая здравая речь утомляет, если она длинна. Непристойно мужу долго говорить перед смертью. Все могут подумать, что подобной заботой о враге он вымаливает себе пощаду. Истинный побратим немногословен!.. Иди, брат Генерих, в свой последний путь. Благо, короток он! Не жалобь наши сердца. Найдутся другие, кто тебя оплачет. Возможно, это будет один из нас, слабосердный. Но и он это скроет. Иди же, Генерих.

Все смотрели на кёнинга, когда говорил он. И везегот Генерих смотрел, но краем глаза заметил всё же, как мрачный Гиттоф-вризилик швырнул в полынью меч. Ловко он бросил, воитель истинный. Короткий меч без всплеска вошёл в воду — остриём вниз. И Ульрих-кёнинг видел это, и Гуннимунд-сын, и ещё многие из свиты. Но никто не выдал, отвернулись даже и внимательней слушали Германариха.

Ни слова больше не сказал Генерих. Он медленно шёл к полынье по всё громче трещавшему льду, во всю ширь своих лёгких вдыхал морозный воздух, последний воздух, и потому особо ощутимый, драгоценный, вкусный. И, насыщаясь им, думал Генерих, найдёт ли он в подлёдной темени подброшенный Гиттофом меч.

Не дойдя до края полыньи нескольких шагов, везегот провалился. Отяжелённый песком, он грузно налёг на кривые обломки льда, грудью раздвинул их и скрылся под водой. Когда сомкнулось над головой у Генериха ледяное крошево, когда улеглось волненье в полынье, готы вернулись к прибрежным торосам и взобрались в сёдла.