Иосиф Каллиников - Мощи

— Хорошо…

— А вы оставайтесь у нас… на скотном… Матушка Арефия стара стала, не справиться ей одной, а вы б помогли ей…

— Послушание я несу…

— Я, как игумен, властью, данной мне от господа, благословляю вас иное послушание нести и матушке игуменье напишу вашей, и она благословит…

С каждым днем все больше и больше привыкала Ариша, а когда прошла Троеручица и уходить нужно было, вспомнила слова Гервасия и жаль стало лес покидать, решила еще несколько дней побыть, а чтоб в тягость не быть монашкам, старалась помогать во всем и не в скуфейке выходила бархатной, а попросту белым платком накосяк покрывала голову и еще красивей была оттого, что волосы золотые виднелись.

Зашел раз Николка перед вечером на скотный и сказал ей:

— Я матушке игуменье написал вашей и ответ от нее имею — благословляет она вас остаться в пустыни…

Не писал Николка игуменье, а чтоб только осталась Ариша, обманул ее, не хотел отпускать и решил постепенно заплести паутинку, опутать ее внимание заботами и уловить такую минутку удобную, когда можно взять ее.

И ответить ей ничего не дал, сказал Арефии:

— Так теперь, мать Арефия, она у тебя будет помощница, записи тебе вести будет. И келию ей оставишь ту же.

И не то, чтобы покорилась Ариша, а не хотелось самой уходить отсюда и снова по дорогам бродить с странниками, бояться людей живых, прятаться. Отдохнула она в пустыни, пополнела даже немного от молочной пищи, еще больше лицо стало матовым, а губы маковыми.

Каждый день приходил любоваться на нее Николка, в келию заходил, не знал только, как начать.

Ласковым был с Аришею. Когда говорил с нею, в глаза заглядывал, рукою плеча касался. Нравились ему золотые волосы, как кора на сосне — отливают киноварью. От этих взглядов и ей становилось неловко как-то и жутко. И опять она стала по ночам вздрагивать. Вздрогнет, проснется и не спится ей, сладко поводит все тело лесной воздух, неподвижная лежит, раскинувшись — радости ждет тело… Задумается, замечтается, о любимом старается вспомнить и не может, расплывается в памяти, вместо него мелькает лицо игумена. Перекрестится от искушения, а побороть не может.

Девушкой была — непонятно замирало сердце и вздрагивала, сама не зная отчего, а теперь чувствовала, что и ее тело мучает, налилось оно лесной смолой, земляными соками и дышит, все равно, как лес, как земля цветущая, и тянется от земли ввысь куда, чтоб раствориться в радости и не чувствовать его тяжести безысходной.

А Николка все чаще да чаще захаживать стал на скотный, даже мать Арефия и та приметила:

— Раньше редко бывал у нас отец игумен, а теперь чуть не каждый день, — это вы нравитесь ему, Ариша.

Застыдилась она, ничего не ответила…

— Тут, матушка, и стыда никакого нет, правда ведь… Я старая баба и то скажу, была бы мужчиной — полюбила бы. Игумен-то у нас теперь молодой, красавец… и стыда никакого тут нет.

Стала прятаться Ариша от игумена, придет он на скотный двор — Ариша в коровник убежит. Походит Николка по двору, заглянет к Арефии, от Арсфии в келию Аришину, опять на двор, походит, походит и не выдержит, спросит Арефию:

— А помощница твоя где?..

— Не знаю… в хлеву должно быть.

— Ты не утруждай ее…

— Сама она…

А ты дело найди другое, пускай по хозяйству записывает.

— Сами скажите ей.

— Молодая она, береги ее.

И уйдет в лес на мельницу, а с мельницы на хутор. С того дня, как осталась в монастыре Ариша, избу приказал исправить на хуторе, готовил квартиру ей… Идет по лесу — мечтает об житии монашеском, чтоб и в монастыре пожить, как в миру, и думает: «Какой монах я, никогда не собирался быть иноком, от нужды пришлось; надо жизнь устраивать, пройдут года, тогда поздно будет об этом думать…»

Не заметил, как и осень пришла с туманами, с моросящими туманными днями. Тоска в монастыре — дачники поразъехались, богомольцев — ни души, пусто в монастыре, тоскливо. Братия по кельям сидит, в храм по наряду, по очереди ходит, в келии молится, а если не молится — занимаются, что на ум придет, лишь бы скоротать время до весны следующей: на Полпинку послушники к солдаткам бегают, мантейные иноки в картишки перебрасываются, завесив окна, — житие бренное, обитель тихая — коротают осенние дни тягучие. Николка тоже скучает, только и радости перед вечером после трапезы навестить Аришу.

Один раз позвал белобрысого своего:

— Ступай, отнеси на скотный белье постирать мое… Да скажи, чтоб матушка Арефия прислала его поскорей с Аришею.

Арефия белье выстирала, Аришу призвала…

— Отнеси игумену.

А когда уходила Ариша, сказала ей вслед Арефия:

— Счастье тебе… само идет…

Принесла… Сумерки… В покоях игумена полумрак-лампада теплится… Проводил се белобрысый послушник… подошла к двери и сердце в темноте замерло… жутко стало… сама не знала отчего, а жутко… долго стояла молча, прислушивалась… Часы монотонно где-то на стене тикали… Постучать решилась…

Из-за двери баритон сочный, ласковый:

— Войдите…

Молча ему подала белье. Ждала, что скажет. Колотилось сердце. Николка к ней подошел, в лицо заглянул, обнял и вырваться не хотелось, томилась соками смоляными от корней сосновых: выхода им искало тело, а взял за груди — пошатнулась к нему на руки и голова пошла кругом от слабости сладкой…

А после шепотом ей говорил:

— Любить тебя буду, всю жизнь… Все равно, что жена мне будешь… А греха в этом нет… Что ж я сделаю, если полюбил тебя, одолеть не мог плоть бренную. Сан бы снял, если б дозволили, а сана не снимут — расстригут и в монастырь, в Соловки сошлют, хуже чем в тюрьме там, а за что? За то, что жить хочется…

Молча лежала, слушала и чувствовала, как кровь успокаивается в ней, и сердце тише и тише бьется.

— Не брошу тебя… на хуторе жить будешь, келейку там тебе еще с лета велел устроить, чтоб спокойнее было, никто чтоб не видел… А ты ряску-то сними. Не монашка ты… Послушница не монашка… Послушница и из монастыря может в мир уйти. Сшей себе что-нибудь черное, либо серое, чтоб и не монашка была и на мирянку бы не похожа…

Через конный двор когда шла — от стыда горела, думалось, что все знают, все видели, — конюхи ей, улыбаясь, кланялись, заговорить хотели — молча прошла. Рано легла с вечера, на душе было тревожно и смутно как-то, и когда сон наплывал медленно — слышала, как сердце бьется спокойно умиротворенное и сквозь сон брели еще мысли, что встретила она на пути странствия своего земной путь любви истинной, по-женскому любовь эту в себе чувствовала, в теле молодом несытом она горела и позвала ее к истокам жизненным — тело земное и землей вспоенное примирило с мыслями, успокоило душу, утихомирило. Думала, что может быть, правда, игуменья разрешила ей, поняла, что нашла она путь земной, по которому и к небесному одна стезя, поняла и благословила се своим разрешением.