Иосиф Каллиников - Мощи

Выйдя из лесу, подобрал подрясник и по знакомой дороге зашагал к монастырю через луг.

Схлынули гости, а за ними и богомольцы и деревенский люд, непогожий день по-осеннему первый был — неожиданный и в первый раз молочные сумерки из болот встали — около стен монастырских не встретил никого, в старой гостинице кое-где окна светили еще свечами, святые ворота были закрыты, только зияла чернотой низкая дверь.

Авраамий грубо спросил, не узнав Гервасия:

— Жди вас тут, никак не находятся на гостиницу — сладко им!

Николка от неожиданности вздрогнул и ответил испуганно, точно пойманный послушник:

— Это я… Гервасий…

— Простите, отец игумен, в темноте не узнал…

— А разве иноки ходят туда? Сказано ж было — никому во время гостей в гостиницу не ходить, — Кто ходит? Говори, отец Авраамий.

— Раньше не замечал, а уехали…

— Ходить начали? Приметь. После мне скажешь.

В покои свои не пошел, вспомнил про Ваську — решил Досифея наведать.

Кельи мигали сонными огоньками окон, под ногами шелестели опавшие сухие кленовые листья аллеи от собора к больнице — в пустынном монастыре начал накрапывать мелкий холодный дождь.

Долго стучал щеколдой палисадника, — Досифей, высунув голову в дверь кельи, прошамкал:

— Ты, Мисаил?!

Николка сказал певуче:

— Я, старче, проведать пришел, — не спите еще?!

Горбун сразу по голосу не узнал и переспросил:

— Да кто там?

— Игумен. Пойди отворить.

Старик засуетился, заспешил, рванулся в сенцы, потом зашмыгал сапогами по мостку и, сверля Гервасия глазками, пропустил вперед. Васька сидел на постилке у двери, а за столом Памвла, с проваленным носом, что-то гнусавил блаженному, и когда Николка вошел в келью, иеродиакон растерянно встал и его красные, подслеповатые глаза виновато забегали из стороны в сторону. Не глядя на Гервасия, он подошел под благословение и загундосил:

— Я за травкою к старцу… разломило мне поясницу. Хотел на молитву встать — сил нету, а у отца Досифея от всяких недугов трава имеется. Да вот заговорился с Васенькой… Устами юродивых и младенцев — господь глаголет.

Николка взглянул на Ваську и спросил, пряча в голосе смех:

— О чем он тут говорил?

За Памвлу отвечал горбун:

— Рашкажывает чудеша Шимеона штарца… Иштинно чудеша гошподни!

— Не докучает тебе, отец Досифей?!

— Шпаши гошподи!.. Шмиренный теперь, шмиренный.

— Ну, с богом! Я только проведать зашел.

А вслед Памвла захихикал, подмигивая блаженному.

— Иш ты, ходит, вынюхивает, так и тянет его сюда, — а ты молчи, Васенька… Мы припомним ему орешки, ягодки… И Феничек всех не забудем.

Васька заерзал, заворочался на постилке своей, расстилая ее, точно лохматый пес, и захохотал, заухал, тряся клочьями своей бороденки, и точно оттого, что он развозился на постилке своей — от него потянуло кислым, тошнотворным запахом немытого человека.

Досифей, проводив Николку и захлопнув щеколды и задвижки и в палисаднике и в сенях, вошел в келью и подмигнул Памвле.

— Нюх у него… собачий! Проведать пришел…

Памвла засмеялся и загундосил:

— Я уж и то, отец Досифей, говорю Васеньке, чтоб язык подержал на привязи.

Горбун испуганно взглянул на блаженного, подошел к Памвле и стал ему шептать на ухо:

— Может, и его привел, чтобы выпытать потом у блаженного… Юродивый он, а хитрости в нем — каждого проведет. При нем лучше уж помолчим.

И обернувшись к Ваське — следы замести, запутать:

— И то, Васенька, лучше бы тебе помолчать. Помолчишь — лучше… Он все-таки наш игумен, а про игумена грех говорить нехорошее, Васенька, — грех великий…

Васька тряхнул головой и весело засмеялся, поглядывая на Памвлу:

— А орешки-то, орешки в лесу теперь — спелые, ядрышки, что твои… эх, эх, эх! Подле хутора орешник густой и все ядрышки там, ядрышки… Раскуси-ка его… сочное…

Досифей с Памвлою испуганно переглянулись и сразу, подмигнув друг другу, засмеялись, потом смех неожиданно оборвался, и Памвла собрался уходить.

Горбатый старик ему шепотом в сенцах, прислушиваясь, не подслушивает ли Васенька:

— Я к тебе, отец Памвла, приду, — к тебе. А Ваське не верю я, — продувной бестия, Гервасий почище блаженного — не то, что его обведет вокруг пальца, а всех, кого хочешь… К епископу и то ведь уластился… А я лучше к тебе приду, один на один…

Памвла уже за калиткой Досифею ответил:

— Мы ему припомним орешки, все сосчитаем! А то ишь ты… В монастыре да супругу завел себе…

В сумерки, в белесый туман кутаясь, ковылял Досифей к Памвле, и заперлись в келье; склонив друг к другу головы, озираясь по сторонам, точно и стены могут подслушать, шептались до полуночи о том, что лес продан, а денег нет и отчета не дано братии. Зазывали к себе монахов, наводили расспросами на мысль, что деньги пропали и лес погиб, — хранила его братия, берегла как зеницу ока, красотою его радовалась, а пришел неизвестный и продал на сруб. Мало ли что мощи обещаны, да их никто н обещать не может, а если старец творит чудеса явные всенародно, то их и без этого должны в монастыре открыть, для этого и денег не нужно. Гости, конечно, почтенные и братия им была рада, а кормить их можно было и из монастырской казны. Зазвали эконома Паисия — тот ухмылялся в бороду по-мужицки и говорил только, что лес-то нужно было продать, это верно, расходы были большие, а только куда тратились деньги — ему неведомо, ибо расписок никаких налицо нет и не может быть. Паисий хитрый мужик, себе на уме: нельзя ему идти против братии, на отчете он у нее, и великую тайну рассказывать — себя подводить под Соловки, — еще хуже. Не Гервасия выгораживал, а свою шкуру берег от этого и не указывал на игумена; знал, что и расписок взять неоткуда — разве узнаешь, сколько кому было дано Гервасием, — в книге записано — на поправку хутора, на покупку коней, коров, на улучшение хозяйства, на питание гостей почетных, на новое облачение епископу, — вместе с Гервасием и статьи подводил и расходы придумывал; записывал то, что игумен ему диктовал. Знал, что не без греха тут, а только при таком деле и грех прощается, не спрашивал же его Гервасий, куда он сотни потратил, — а из сотен ведь тысячи, — сколько на рыбу, на разносолы архиерейские каждый день ухлопывал, — у него, конечно, дело чистое, на все почти закупки — счета, на то и купцы в уезде. Паисий с молитовкой и в лавку придет и чайку выпьет у купца за прилавком, пока по записке его отвешивают всякую снедь, и на счета искоса взглянет, купец не стесняется должную цену поставить и немалый процент за это Паисию, и оба довольны — чисто сделано и по совести. Поэтому и Паисий молчит про Гервасия, разве что ухмыльнется в бороду, а может быть потому, что свои грешки вспоминает.

Не добились толку Досифей с Памвлою от Паисия, решили и без него обойтись. Ходили по кельям и нашептывали, — куда мол и за сколько продан лес монастырский и сколько от купца получил игумен…