Иосиф Каллиников - Мощи

— С барыней видел? С какою еще?..

— Не барыня… бес, бес, что подле епископа все лето кружился.

Зашипел Досифей, услыхав про епископа.

— Про владыку молчи, молчи!.. Не твоего ума дело… молчи!

— Я про Николушку, про него… А все это барин…

— Что с Памвлою дружбу водил?..

— Черный такой, костлявый… Он меня, аки бес, соблазнил бесовским зелием. Погибель его показал, на хуторе… Вифлеемом назвал его — хутор-то… а там Феничка его… Феничка…

— Узнали, что приплод у монашки от инока, от игумена…

— Не я старче, не я… Николушка это, Николушка.

— Ступай к старцу Акакию за постилкой своей, да помни, что игумен сказал — молчи, теперь ты у меня в послушании — помни, я — не Акакий!

Васька вышел за дверь, а у Досифея опять горб запрыгал и затряслись на лице морщинки — залился беззвучным смехом, шепча сам себе:

— Искушаем быть, искушаем!.. Позор братии, великий позор… Погибели боится своей… Погибели!

Увидал в окно послушника из гостиницы, Мисаила, — того, что за Борисом подглядывал, и зазвал на минутку, будто бы рассказать новость, — Васька-де будет жить не у Акакия, не у святоши, а у него — Досифея. Посадил его на скамью, рассказал про игумена, что тот приводил к нему Ваську, и будто невзначай спросил:

— А гости-то все уехали?

— Все! Дочиста! Ну и гости!..

— А что? Что?

— Барыня там одна была губернаторская… Подвела она под орехи паскудника нашего…

— Разве можно! Что ты, отец Мисаил, говоришь, — что ты, разве про игумена можно так?

Послушник раскрыл рот широко, вытаращил глаза и со страхом зашептал, падая Досифею в ноги:

— Разве я про игумена?! Старче, прости, что на нечестивую мысль навел своим скудоумием, — я про паскудника нашего, про студента беглого…

— Ну, ну!.. Да ты встань, Мисаил, — встань!

— На барыню эту накинулся в номере и барином бит был, — по щекам его, по щекам, а барышня-то ихняя, — голову схватила его и давай проливать над ним слезы… в театры ходить не надо… свои видели… истинно, старче, Содом и Гоморра… И это в обители-то…

— Ну, ну!!

— Я бы эту барыню на коне разметал по полю, как в старину с ведьмами расправлялись.

— За что?

— Над обителью потешается, над игуменом… Недостойные слова говорит про епископа…

Досифей занемел, на цыпочки даже привстал, чтобы не проронить ни одного слова коридорного послушника.

— А все из-за него, из-за паскудника этого. Должно быть дознался отец игумен про его фокусы, а барыня на дыбы, — я,— говорит, — в руках держу Гервасия ихнего, не посмеет тронуть бедного мальчика, — жеребца-то этого, — я,— говорит, — все знаю, зачем и лес продали, и это знаю.

— Какой лес?..

— Наш, монастырский…

— Так говорили ж, что на гостей не хватает, а потом… много потребуется для прославления старца нашего Симеона…

А у ней, — не понял я хорошо только, — по-иному это выходит; отца игумена порочит, монастырь, братию, — я,— говорит, — князю пожалуюсь, не смеют они издеваться над чистотой юношеской, — будто отец игумен деньги давал кому-то, чтоб мощи открыть, — святотатствует! Старец наш чудеса творит, а она кощунствует. Будто отец игумен вожделел к ней плотью немощной… Поэтому и в руках у нее теперь…

У Досифея запрыгали, заиграли глаза лукавством и злобою и он, быстро семеня ногами, подошел к Мисаилу и стал ему на ухо шепелявить:

— А ты, молчи, друже, молчи! Не искушай господа. Словом своим не наводи иноческие души на соблазн размышления… Помолчи, помолчи, друже…

— Сам знаю, что надо молчать, — душа от гнева не выдержит — на паскудника не глядел бы… из-за него соблазн братии и поругание обители от недостойной женщины!

— А ты, помолчи, помолчи! Во славу обители и преподобного старца нашего. Помолись господу, дабы не искушал тебя, и молчи, молчи! Я игумену сам скажу… сам… А ты помолчи! Слышишь, — дай при мне обет перед господом, что молчать будешь.

Мисаил перекрестился, поклонился Досифею в пояс и вышел из кельи и снова запрыгал горб у монаха и задвигались на лице морщинки, — смеялся и думал, что игумен теперь в руках у него, весь — с косточками и что теперь он сильнее Акакия, а Ваську юродивого сам господь ему в помощь послал, — сам же Николка его привел в послушание, а язык у блаженного — только надоумить его — все выскажет, да так, что при всех, а кто имеет уши — да слышит, — расслышит и поймет и на ус намотает, и не братия будет в руках у игумена, а Гервасий запляшет под дудочку братии.

Сел у окна подумать и постепенно перестал дергаться горб, морщины разгладились — вглядывался в сумерки, дожидая из скита Васеньку.

Игумен вернулся домой, — в темной приемной в сумерках пахло старою мебелью, поющей от червоточины никогда не выветривающимся запахом ладана, — он даже любил его и считал, что для инока они заменяют духи, покупал даже угольки-монашки, и вечером, в темноте, когда мерцает у икон большой синий лампад, стоявший на небольшом, но высоком столике за ликом Спасителя, нарисованным на стекле — нерукотворный образ — зажигал перед ним в особой высеребренной высокой медной чашечке в форме чаши росный ладан с Афона или душистые листки или любимые монашки из кипарисового дерева. Вернулся не успокоенный, а еще более утомленный. Знал, что Досифей не любит его и враг его тайный — наушник братии, и все-таки не побоялся отдать Ваську ему в послушание, потому что знал свою силу, купленную тысячами у епископа, у ключаря и соборных. Думал, что братия не осмелится ни слова сказать ни ему, ни постороннему человеку из боязни, что потеряет возможность открыть мощи. Был уверен в себе, и все-таки волновала его неприятность на хуторе и Васька и предчувствие кривотолков у братии о нем.

Вошел в приемную, — белобрысый послушник зажег синий лампад и сквозь стекло образа ровным конусом крестообразно расходился свет — один луч падал вверх к потолку, прямо из-за стекла, два боковых тонули в углах, а передний, едва уловимый, оттого, что рассеивался в стекле — ложился ровно на ковер, пересекая во всю ширину белый деревенский половик.

Опять сел на диван, — злоба сменилась усталостью и досадою, хотел еще сегодня же видеть послушника-студента. Костя возился в передней, спозаранка укладываясь подремать, готовый каждую минуту вскочить на зов игумена. В передней стоял большой рундук, в виде широкой скамьи, на которой обычно ожидали богомольцы, пока послушник не пропустит в приемную; на этом рундуке в сумерках дремал Костя, раскатывая поверх белый половик, — нераскатанная его часть служила ему подушкой.

У Кости не было ни своей жизни, ни своих слов, ни своих движений, — он умел, когда нужно, падать игумену в ноги, бессловесно исполнять его приказания и молчать. Когда кто-нибудь из монахов хотел у него что-нибудь выпытать, он беспомощно улыбался любопытствующему и каждому говорил одно и то же: