Иосиф Каллиников - Мощи

Дежурный юнкер сходил за Петровским, крикнув во всю глотку издали:

— Юнкер Петровский, к вам пришли.

Никодим вышел к Фене и удивился, она была всего один раз в училище, когда нужно было фиктивное письмо от замужней двоюродной сестры для ротного, чтобы ходить к ней в отпуск с ночевкою, но зачем она здесь теперь — мелькнуло сейчас же, — волнуется за меня, и снова почувствовал в ней самого близкого друга, отошедшего от него, от его жизни, но, вероятно, следившего за этой жизнью.

Молча взглянули друг на друга…

Сказали друг другу не то, что нужно было, но в словах звучала тревога и уверенность, и сразу у обоих голос спокойным стал, ясным.

— Когда у вас выпуск?..

А в мыслях началось уже: — «Никодим, будешь стрелять в них или нет?»

— Через три дня, Феничка!

Весело ответил, потому что говорил — «я не сделаю ни одного выстрела и не пойду».

И сразу весело загорелись глаза.

— Значит, скоро поедешь…

— Да, скоро! Спасибо, что не забыла, пришла.

— Мы ведь друзья, — на всю жизнь.

— Да, Феня, на всю жизнь.

— До свиданья, ступай, мне тоже пора.

— До свидания, может быть, встретимся, — я в родной город вакансию выбрал, к дяде Кирюше.

О том, что Калябин у ней в палате раненый с фронта, и о том, что он хочет повидаться с Петровским — Феничка не сказала. Еще раз пожала руку ему и быстро сбежала по порожкам, а Никодим пошел в курилку; его нагнал юнкер и спросил:

— Юнкер Петровский, кто у вас был?

— Сестра…

— Ваша?

— Двоюродная!

— Какая она красавица, познакомьте меня…

И сейчас раздалось в спину:

— Юнкер Петровский, к вам пришли!

В дверях вестибюля столкнулись дядя Петровского и сестра, но не поклонились друг другу, только взглянули один на другого, — вероятней всего не узнали.

Дядя крепко пожал руку.

До конца приема осталось пятнадцать минут…

Пошли по залу, и опять тот же вопрос:

— Когда кончаешь?..

Тот же вопрос, — «пойдешь или нет», — и тот же ответ, — «не пойду».

— Через три дня, дядя!

Полусловами, полунамеками говорили, иногда даже бросали отдельные слова шепотом…

— А у вас когда?

— Скоро…

— Когда?..

— Не знаю, но скоро теперь.

— Пойдете?

— Пойдем.

— Зачем?..

— Хлеба…

И повернув обратно:

— Через сколько дней уезжаешь?

— Через пять…

— Ну, вероятно, встретишь ее не здесь.

Потом подумал и тихо, тихо:

— Может быть, еще и здесь, хотя — едва ли… Началось, но время…

Посетители начали выходить.

Никодим долго ходил еще по коридору, вглядывался в лица, и думал, а потом пошел в спальню, сел на кровать и начал писать за своим столом-шкафчиком письмо Зине. В этот вечер не кончил его, не кончил и в следующий день, — решил один раз написать ей все и опустить, когда выйдет из училища и сможет скомандовать своей роте, — пальба в небо, ро-ота, пли!

Почти дописанное письмо носил при себе в кармане и в день выпуска кончил его и заклеил в конверт.

Слухи росли, потом ослабли, и лица юнкеров прояснились, или, быть может, в последние три дня перед выпуском об этом уже не думалось, потому что у многих теплилась надежда, что в эти три дня ничего не может произойти, и им идти не придется.

И в поезде уже, уезжая из Петрограда, он знал, что началось, и теперь уже не остановить этого, а когда колеса вагона простукивали рельсы, пробегая мимо дымных рабочих предместий, он, вглядываясь в полумрак, увидел вдалеке огненный столп домны и, прислушавшись к стуку колес, откинулся от окна, лег на верхнюю полку и, спокойно засыпая, шептал в такт колесам:

— Ско-ро, ско-ро, ско-ро!

После молебна обступила игумена Гервасия братия. Спрашивали о мощах. Горбатый Досифей протискался вперед и сверлил острыми глазками, выпытывая:

— Когда же, когда?..

— Сами слышали, епископ же говорил за трапезой всей братии…

За трапезой иноки перешептывались, поглядывая на Гервасия; расходились группами, разошлись и заперлись в норы — кельи.

Николка вернулся в покои свои и приказал белобрысому Косте никого не впускать из братии. Сел на кожаный диван, откинулся, — стопудовая тяжесть с плеч — монастырские гости уехали. Целый месяц в белочьем колесе кружился, хитрил, изворачивался, угождал каждому, о себе позабыл думать, только руки цепкие не знали, что делали, — отсчитывали деньги, прятали в кованый сундук про черный день, совали ключарю, тряслись перед епископом Иоасафом, корчились перед Костицыной. Разобраться хотел во всем происшедшем, а в мыслях все спуталось. Утомленно дремал, вспоминая озеро, и помимо желания — одна мысль давила его, — каша на хуторе. И эта мысль постепенно заполнила все существо его, — вскочил с дивана и начал быстро ходить из угла в угол, сжимая кулаки. Не знал, на ком излить гнев, доходивший до бессильного бешенства, — мерещился Васенька юродивый, пролитое молоко, запах подгоревшей каши и измученное лицо Ариши; казалось, что виновник всему не Барманский, а послушник из новой гостиницы, Борис Смолянинов. Если б его не было, — может быть, не произошел бы скандал, — боялся, что в городе начнут говорить, и не так в городе, как братия злословить начнет, недаром Досифей после молебна сверлил глазами его. Хотел успокоиться, отдохнуть, поразмыслить, и не мог, — может быть, оттого и не мог, что весь месячный сумбур бросился в голову, и нужно для этого выход найти, — с чего начать. Крикнул послушника белобрысого.

Костя бесшумно вошел и, поклонившись, остановился у двери.

Хотел позвать Смолянинова, а сказал:

— За юродивым сходи, к старцу Акакию…

И опять начал ходить из угла в угол, потом сбросил клобук на диван, мантию.

Всю дорогу от кельи старца Васька понурясь шел, а к игумену в дверь — ворвался.

У белобрысого Кости дорогой спрашивал:

— Что ему от меня нужно?.. Костенька, скажи, — ты ближний, тебе все помыслы игуменские должны быть известны, пред тобою он, как на ладони, — я его знаю, давно знаю — не скрыться ему, не убежать от гнева праведного — гнев господень мучит его, ох мучит, а он на других его, на других взваливает, самому не вынести тяжести греха, искушения… ах, Николушка, — мученик ты, воистину мученик, за грехи твои карает десница вседержителя…

Ускорял шаги, приближаясь к покоям игуменским. Костя смиренно шепотом его останавливал:

— Отче, не поспешайте так, — отче!.. Отец игумен в великом волнении…

— Волнением преисполнен?! Волнением?.. Сатана вселился в него, мучит Николушку — спаси, сохрани, помилуй!..

Игуменский послушник не решился войти к Гервасию, пропустил вперед Васеньку и на крюк запер входную дверь, оставшись в прихожей.

Гервасий слышал скребущие, расхлябанные шаги Васьки, какие-то оголтелые, скачущие, и остановился против двери, чувствуя, как наливаются гневом руки и половеет лицо.