Иосиф Каллиников - Мощи

— Что, говорите?!

А наша с вами дорожка-с российская и спасение в отечестве-с, мать нам она — не мачеха, мы только боимся ее — мать-то строгая, ей от деток своих не идейки-с нужны, не прекрасные словеса-с, а дело-с, а мы говорим только и считаем, что дело делаем, а вы бы могли-с дело делать, полезное-с дело для отечества и для престола-с, не удивляйтесь, что для престола, престол-то вершина отечества, помыслы наши в нем слиты-с, чаяния наши и престол — это отечество наше, для отечества вы бы могли трудиться — оно призывает вас, вы только не слышите, ваткой мяконькои заткнули вам уши господа инженеры-с… и не ваткой одной и не уши одни-с, а и глотку-с… Влили в нее отраву вам заграничную…

Только после этих слов Петровский опомнился…

— Нет, Лосев, вашим слезам никто не поверит, у вас они ядовитые…

— Хе-хе-хе-с!.. Шутник вы, Никодим Александрович… А я было надеялся… Вот как надеялся, — эх, молодежь, молодежь… Как идейки-то нас обвораживают, а может быть, и не идейки одни… Молчу-с, Никодим Александрович, молчу, — тут уж дело сердечное…

Все время Лосев шарил по лицу Никодима, наблюдая его выражение, и переводил на письмо, может быть, и прочитал даже несколько слов и наверное даже прочитал, иначе бы он не сказал про обворожение, у него даже мелькнула мысль, что идеи Петровского вроде капитала его, а племянница родная инженера Дракина самая суть, и даже успокоился, решив, что как только кончится дело браком, о ребенке он тоже знал, так и идеи исчезнут, и человек переменится, присосавшись к деньгам и к делу, и тогда, может быть, и еще раз можно будет поговорить с Петровским.

Лосев даже подчеркнул:

— Письмецо-то вы не потеряйте свое, от барышни ведь, — красавица она у вас и кудесница…

И сейчас же, не ожидая слов Петровского, встал, прижал свой портфель к груди и заторопился, и слова его стали торопливые, захлебывающиеся:

— Извините-с, Никодим Александрович, оторвал вас от размышления-с и созерцания-с, улетучиваюсь, улетучиваюсь, дорогой… простите…

Как-то нырнул, засеменив ногами, и исчез в двери.

Никодим встал, взглянул — темные круги пошли перед глазами пятнами, в уме пронеслось:

— Ну и гадина, раздавить бы его, — и то противно!

Неприятно только резнуло то, что Кирилл Кириллович отправляет деньги в Англию, и то, быть может, эта мысль возникла только потому, что слова Лосева минутами действовали как яд, разъедая душу сомнением.

Сзади к нему подошел трепальщик Игнат…

— Что, Никодим Александрович, навел туману на вас Лосев?

— Действительно, какой-то туман…

— Всюду он ползает, этот гад, вынюхивает, подслушивает, мы его и то не раз собирались — того… ну, да он еще попадется нам…

Летом, в жару, пришла к Никодиму Зина, застала его за книгой в тех комнатах, что были при бане; проводил ее служащий из конторы.

Постучала в дверь — вышел Петровский, обрадовался и удивился.

— Вы думали, я не приду?.. Я вам писала — о вас я всегда помню…

Села около стола, взглянула на книги…

— Учусь, Зина, все время учусь…

Черные мохнатые глаза были печальны, смотрели с укором на Никодима, но были тихие, ласковые.

Посидела всего минутку и сейчас же встала.

— Куда вы?..

— Я на минутку к вам, милый, — только чтоб вы знали, что я о вас всегда помню и думаю…

Подала руку, такую же детскую, маленькую…

Не нашлось слов задержать, попросить остаться у него еще немного, — внутри было тоже большое чувство, которым он, в сущности, не думая даже о нем, жил, потому что каждый день, перед тем как садиться работать, раскрывал письмо и вглядывался в черные мохнатые буквы, потом снова вкладывал их в конверт и прятал письмо. Он только чувствовал ее; он ей рассказал свою жизнь — о ней же не знал ничего, боится расспросами затронуть, может быть, очень больное и сокровенное. Раньше, когда мучил Феничку прошлым — не возникало и мысли этой, а теперь — не приходило даже в голову спросить Зину. Сказал только ей:

— Зачем вы уходите?

— Отчего вы мне не писали, милый? Мне нужно много, много от вас и о вас. Вы думаете, что я не мучилась, ожидая писем?!.

Опять помолчала…

— Я, милый, не умею говорить о себе и писать тоже, но вы должны… иначе я не смогу жить… ведь у меня теперь нет никого, даже знакомых нет… один вы…

Никодим молча смотрел на ее руки, — на одном пальце было кольцо — черный камень, как глаза ее, то вспыхивал, то погасал, — Зина заметила это… Взглянула на Никодима, отняла руки и стала снимать кольцо.

— Возьмите его, с ним вы больше обо мне помнить будете…

Отдала, еще раз быстро-быстро взглянула на Никодима и ушла,—

не успел даже одеть на мизинец кольца

Возвращаться пришлось опять через контору. Кирилл Кириллович преградил Зине путь:

— Вы одни?..

— Нет.

— С Верою Алексеевной?

— С нею…

Потом Зина вдруг чего-то испугалась и начала говорить быстро и торопливо:

— Мы на минутку приехали, всего на минутку и должны возвратиться сегодня же…

— Хорошо. Задерживать я вас не буду. Мы тоже на минутку поднимемся наверх, — я хочу проводить вас.

Зина опять замолкла и казалась совершенно беспомощной.

Дракин заставил Зину сесть за стол и завтракать, она молча, опустив голову, сидела, ожидая, когда поест инженер, и к еде не прикоснулась.

Вошла Феня… За нею выбежал мальчик — сын, следом вошла какая-то женщина и увела ребенка.

Кирилл Кириллович оживился:

— Феня, знакомься…

Взглянув друг на друга, узнали…

— Я, дядя Кирюша, знакома с Зиною, мы вместе колос ржи продавали…

Дракин что-то вспомнил и вышел в кабинет.

— Алло, послать наверх студента Петровского, подать автомобиль…

Вошел Никодим, одну минуту длилось молчание, начала Феня, обратившись на ты к Петровскому:

— Никодим, садись завтракать с нами.

Потом обратилась к Зине:

— Вот мы и опять втроем, как и в тот день, — помните, Зина?!

Дракин прервал тревожное состояние:

— Едемте, Зинаида Николаевна!

Зина встала, смятенно взглянула на Никодима и, ни с кем не простившись, сбежала по лестнице.

Феня подошла к Никодиму…

— Скажи, что произошло? Она так на тебя взглянула!..

Глухо ответил ей:

— Я теперь навсегда ее потерял.

— Это кольцо от нее?..

— Да.

— Я не виновата ни в чем, Никодим, — скажи, что нужно сделать, — я готова на все.

— Надо ей написать, — все, все, я сам напишу ей всю правду.

До вечера просидел за письмом, хотел объяснить, что если они и на ты, то это только старая дружба, потому что он давно еще был ее репетитором и даже, быть может, был немного влюблен в нее, но потом это прошло, а когда он был в ссылке, она кого-то любила, и ребенок не его вовсе, он даже не знает чей. Правда, она помогла через дядю Кирюшу (через Кирилла Кирилловича, инженера Дракина) его освобождению и возвращению, и что между ними никогда не было никакой близости. О любви своей писал, что Зину он любит до отчаяния, и если бы она не ответила ему на это письмо, он считал бы, что вся его жизнь потеряна. Письмо было сбивчивое, длинное, с бесконечными повторениями, и в каждой фразе было отчаяние.