Иосиф Каллиников - Мощи

Дракин довез Зину до губернаторского дома, оставил ее в автомобиле и зашел к Костицыной.

— Вера Алексеевна, я вам Зину привез…

— Как привезли?! Откуда?! Разве она у вас была?!

— Нет, у студента Петровского…

— Что за девчонка! Она целую неделю ко мне приставала, что ей обязательно нужно, всего на одну минуту поехать в город. Спрашиваю зачем, — нужно, очень нужно поехать… А теперь будет мучиться и меня изводить — зачем я согласилась поехать…

— Нужно поправить как-нибудь это дело. Я, кажется, допустил большую оплошность. Понимаете, я ее задержал, не хотел отпустить без завтрака, хотел познакомить с Фенею и вызвал Петровского, и, кажется, что-то произошло нехорошее. Феня, мне кажется, больше чем друг Петровскому, или, быть может, была им, а я это совершенно упустил из виду, — понимаете, я в эту минуту думал только о вас…

— Ах, девчонка, девчонка!.. Едемте, довезите меня…

Долгое время ехали молча. Дракин сидел за рулем, сзади Костицына с Зиной; Вера Алексеевна следила за растерянной, даже скорее какой-то потерянной, Зиною, заметила, что у ней нет кольца, и, коснувшись руки ее, тихо спросила:

— А где, Зина, кольцо, — отдала?! За этим и в город нужно было тебе?!

Зина заплакала.

— О счастье и о любви, милая девочка, никогда не плачут.

Кирилл Кириллович остался у Костицыной до утра.

Через день Зина получила письмо, заперлась в комнате и, перечитывая его без конца, плакала.

Никодим сперва ждал ответа, не дождавшись, написал снова, а потом, когда и на второе не получил ответа, начал писать каждый день, — писал каждую мысль, все, что делал, и в каждом письме о себе — всю свою жизнь с детства и до последних дней и только умалчивал о прошедшей близости к Феничке. С нею он почти не виделся, — Кирилл Кириллович летом отдыхал и вечером куда-то уезжал один или с племянницей и возвращался утром прямо в контору.

Один раз вызвал Петровского…

— До осени вы в отпуску. Деньги получите в кассе.

Жалование получил удвоенное, удивленно спросил:

— Почему столько?

— Во время отдыха у нас так для всех… По-заграничному.

Осенью, уже из Петербурга, Зина прислала Никодиму свой адрес и несколько слов — тем же тугим, черным и мохнатым почерком.

— Милый, спасибо, что пишете, только этим живу. Я с вами — всегда, всегда.

Осенью снова работа — вечера, лекции для рабочих и для себя — книги и письма Зине. С Фенею не встречался почти — незачем было, началась новая жизнь, — своя, замкнутая, — медленно вырастал и креп. На Дракина смотрел все-таки как на врага и не мог допустить искренности его идеи. Мучило только то, что когда-то жил с Фенею, — это лежало тяжестью в письмах Зине, и всегда они были недосказанными — боялся сказать ей об этом, просто, решил, — если судьба — само скажется.

Как-то опуская письмо, услышал сзади себя:

— Письмецо-с изволите опускать!..

На другой день после встречи в газете Лосева появилось:

«Правда ли, что на заводах Дракина некий студент, находящийся под надзором полиции, ведет агитацию и даже получает за это от своего патрона жалованье?»

В день выхода газеты Дракин заказным письмом получил вырезку, — на конверте ломаным почерком было написано: — в собственные руки.

Кирилл Кириллович, прочитав, взбесился; бегом поднялся наверх в кабинет, схватил трубку…

— Алло, Никодим Александрович?

В трубке журчало: — да…

— Сейчас же ко мне!

Через несколько минут Дракин брезгливо бросил конверт Петровскому:

— Читайте… Этот мерзавец в своей газетке гадости пишет и сам же их посылает мне. Не выходите отсюда, вы здесь в безопасности. Я сейчас же вернусь!

Около ворот появились Игнат и Нестерка, — приказано было никого не впускать, а если полиция или жандарм явятся — обождать в чайной.

Через полчаса вернулся от губернатора.

— Дорого стало, а своего добился, — газетку эту закроют.

Лосева вызвали сейчас же по телефону в канцелярию губернатора, и правитель канцелярии долго ему вычитывал:

— Если вам оказывается поддержка на издание патриотической газеты, то и не для того, чтобы вы писали пасквили и подрывали доверие к таким лицам, как инженер Дракин, — мы дорожим нашей промышленностью, таких заводов один на всю Россию, и у инженера Дракина ни одной забастовки не было, ни одного волнения, и вы смеете писать гадости? Да, студент Петровский административно высланный, но он ведет культурную работу и находится на службе, и кроме того ваш орган не сыскное отделение, и вам до этого дела нет, для этого у нас есть особые агенты, и студент Петровский сейчас вне подозрений. По личному распоряжению господина губернатора ваша газета с сегодняшнего дня закрыта.

Лосев мигал глазами, что-то хотел говорить, но хлопнула дверь кабинета, и он остался в приемной один.

С этого дня отношения между Дракиным и Петровским стали теплей, крепче.

Никодим организовал кружок из надежных трепачей-мастеров, надеясь в будущем образовать из него группу и через нее питать всех рабочих фабрики.

Весной Дракина вызвали к губернатору, — Лосев не успокоился и донес в министерство, — инженер поехал в столицу, уладил дело, но когда вернулся, Никодим был арестован. К осени с трудом вырвал его к себе на фабрику под свою ответственность. В чайной Петровскому не пришлось больше работать. По вечерам на Дракинской половине работал с группой.

Мобилизация была неожиданной. Дракин хватался за голову, глаза его стали еще непроницаемей. Часть рабочих была призвана, как запасные, новые понизили производство. Кирилл Кириллович ездил в Петербург, хлопотал у губернатора, но спасти от мобилизации и призывов рабочих не мог, только квалифицированная часть была оставлена работающею на оборону. С каждым призывом сокращалась доставка пеньки, коноплянники засевали под хлеб, хлебные клинья пустовали. И с каждым призывом с фабрики уходили рабочие и из лаборатории Никодима и его группы.

От Зины пришло после объявления войны письмо — короткое и горячее:

«Милый, работаю сестрой. Сколько страдания! И наши с вами — ничто перед этими. Но вы мне еще стали ближе, — только много, много пишите мне, ваши письма силу дают. Я вас всегда чувствую. Живу точно в келье — госпиталь в монастырской гостинице, а кругом лес: сосна, ель, — белые стены и купола. Только колокольный звон раздражает душу — смерть кличет».

Через несколько месяцев снова письмо:

«Милый, где бы вы ни были — пишите мне. Я знаю, что ваша буду. Все, что во мне — ваше, ваше все, что мое. Я люблю всех людей, но больно, когда они хотят от меня того, что никому не отдам кроме вас — доктор теперь оставил меня в покое, но монахи — смешно и противно. Видела мощи — снятся теперь во сне, — голый скелет с нашитыми белыми черепами на черной мантии, и когда он распахивает ее — скалит зубы и показывает костяк, — это сон, а наяву, — может быть грех, — но противно смотреть. И представьте, милый, около него у лампад стоит богоподобный монах, он помогает мне, но это больной человек — фанатик, больно смотреть на него, в нем какая-то огненная непорочность и чистота. Если бы этот человек мог быть живым — силою воли он покорил бы людей, — Евтихий, а учитель его — Поликарп, — черный, большой, высокий, мрачный, — острый как нож, я его боюсь, это — дьявол».