Иосиф Каллиников - Мощи

И целые дни ходила Дунька, про сережки думала, про гранатки. Станет спальню ее убирать и нет-нет — на комод глянет. Марья Карповна и при ней постоянно в него лазила и ключи не прятала, а бросит их на комоде и пойдет по хозяйству куда. И Дуньку соблазнять стали ключики эти, — не было мысли украсть, а всего — поглядеть бы на камушки. Уходить куда собирается Марья Карповна — ключи не берет, либо в коробочку сунет какую на комоде, либо просто — за зеркало положит, чтоб не соблазнили кого, не валялись как придется. И об этом знала Дунька. В субботу придет Дунька постель готовить, — хозяйка ко всенощной… Так и тянет ее посмотреть за зеркало — лежат или нет, уходить станет — вернулась бы, да берет страх. Один раз и не выдержала, думала посмотреть только, на одну минутку открыть комод, достать ларчик и опять назад поставить. Ларчик открыла — на самом верху сережки с подвесками. В руки взяла, и жалко назад стало класть. К ушам поднесла против зеркала и сама себе показалась красивее, — оттого и показалась, что горели глаза тревогою и с завистью на сережки поблескивали. Сама не знала,

В передней звонок хозяйский. Бросила на комод сережки — скорей ставить ларчик на место, комод замыкать, за зеркало, как было, ключ прятать. Впоспехах и про сережки забыла… Глянула одним взглядом, — в порядке ли все, — лежат сережки… Подумала даже, что как же это она забыла их опустить в ларчик, схватила, в карман сунула и решила, что в другой раз положит обратно. А ночью пришла к Афоньке, показать захотелось, — одела, примерила…

— Хорошо, Афоничка, — а?..

— Сережки-то хороши, — что и говорить, отличные, и цена-то, должно, за них хороша, кому не то что дом, и хозяйством обзавестись можно…

— Идут ко мне, — нравится?!

— Подарила еще, что ль?

— Ко всенощной шла — подарила, — хороши сережки!..

Показала ему, — спросил, — правду сказать — стыдно, и соврала,

да так соврала, что самой жалко стало расстаться с ними: ложилась в постель — одела даже, утром сняла и попросила Афоньку поберечь, куда-нибудь спрятать. А у Афоньки своя мысль, — сразу решил, что задабривает хозяйка невесту его — соскучилась без Афоньки, стосковалась без дружка со стариком Касьяном и — чтоб не ревновала особо — наперед задаривает. Думать стал, куда прятать, и сразу про вещицы Николкины вспомнил, — два года почти провалялась котомка его под постелью, и не вспомнил ни разу, а теперь вот на вершок пылью покрытую достал и к вещицам его в рубашку ту сунул, а запихивал под кровать ногою — подумал, что как уходить будет, и их оставит Дуняшке, чтоб проклинала меньше.

Случилось Касьяну на три дня в отъезд ехать. Подошел вечер — Марья Карповна не своя ходит, — посылать или нет за Афонею караулить на ночь: если послать, да с Дунькою ночевать оставить в горницах — еще обидней, еще больней, и такая тоска ее захватила — душу мучила, сердце разрывала на части, а если к себе позвать — знать будет Дунька, ревновать будет — сама не знала что делать.

Дунька пришла постель ей стлать, Марья Карповна и не выдержала, — просящим голосом, почти шепотом сказала ей:

— Афанасия позовешь караулить?..

— Сейчас позову.

Сбежала в трактир и тоже шепотом ревниво:

— Караулить звала, — пойдешь?..

— Пойду напослед, — ты ж от ней вперед получила подарочек, так что тебе и говорить нечего, — откупилась она за меня, молчи уж… Ну, да последние дни, — потерпи, видно.

Точно в сердце кольнуло Дуньку…

— Ну, да я тебе и вправду теперь не отдам сережки те. За него будут выкупом…

И Афоньке сказала:

— Твоя правда, ступай, Афоня, только в последний чтоб…

— Я же тебе говорю — в последний…

Захотелось ему на купчиху поглядеть горемычную, а второе — нельзя не пойти к ней, караулить обязательно нужно, и не ее, а за Казанскою ключик, а не пойти караулить и не ублаготворить хозяйку — в другой раз не позовет наверх, тогда, значит, и ключика не видать, и векселя не добыть. Пошел наверх к Марье Карповне.

Она тож не решалась сразу позвать его без Дуняшки, без ее разрешения, так сказать, — и придумала: позвала Дуняшку и велела послать его закрыть ставень и опять с тревогой злобною, — скажет что или нет Дунька.

Пришла в переднюю к Афанасию Тимофеевичу:

— Ступай, велела послать заложить ставни ей…

Зло говорила, ревностью, — обнял ее и шепотом с поцелуями:

— Последние дни, Дуняшка, — последние, потерпи, — сказать я тебе не могу, секрет, а только без этого никак нельзя…

Не ответила ему ничего, целую ночь проворочалась на сундуке в коридоре — целую ночь в темноте слушала, и казалось, что через семь стен слышит, как целуются, — через семь стен все видела.

Марья Карповна тоже не спала до зари: забудется с поцелуями грехом смертным и опять очнется слезами горячими, — с груди Афонькиной волосами их вытирает, губами сухими, горячими просушивает.

— Афоничка, вот когда я поняла только, что дорог ты мне, милый, — сама отдала, уступила ей. Судьба уж такая уступить было. Раньше и не знала, что люблю тебя, а как ушел от меня, — сама знаю, что ушел, не говори лучше, — тут-то и стал дороже жизни. Раньше-то по привычке, — старик уедет — поживем, а там опять дожидаюсь я, — по-заведенному, никогда и в голове не было, что уйти от меня можешь, потому — баба я, и не вдовая, а мужняя. Ведь разлюбил, — ну скажи? Не бойся! Мне теперь все равно… скажи только, правду скажи, — разлюбил?..

И не жалость, а ласка да любовь женская родила в сердце слова Афонькины:

— Я тебя люблю, Машенька!

— А ее — тоже любишь?..

— И ее люблю.

— Как же так, сразу двух?!.

— Обеих люблю за любовь вашу. Она ведь сама осталась в бане,

— может, за тем и пришла тогда тебя спасти. А тебя — отдыхаю с тобой, — может, в первый раз только и отдыхаю сегодня, Машенька, — близкая ты…

Искренно говорил, оттого и искренно, что и в самом деле — мучался с Дунькою любовью ее и оттолкнуть боялся, не выдержал — взял, и победила любовь девья, а с хозяйкою — не любя, отдыхал и только сейчас понял, что она любит его, только сам-то он не любил ее никогда, — оттого и казалось, что и она не любит, а ублажается только; а слезы ее отогрели сердце ласкою — про двух говорил с чистым сердцем, а в душе мысленно сияла звезда Вифлеемская — Феничка. И на другую, и на третью ночь, как и в первую. Сама не своя Дунька ходит, на хозяйку шипит змеею, на Афанасия не глядит, а в спальню войдет к Марье Карповне — колотится сердце, стоят перед глазами гранатки с жемчугом и не украсть хочется, а отомстить за Афоньку барыне. И опять не выдержала — достала из ларчика и не примеривала, а прямо в карман сунула и опять вечером принесла к Афоньке.

— Чтой-то она тебе?.. И в другой раз позовет — идти придется, ничего не поделаешь, видно.

Опять к вещицам Николкиным положил в рубашку.