Иосиф Каллиников - Мощи

А тот, кто творит свою жизнь-фантазию, отдаваясь ей до конца, не заглядывая ни назад, ни вперед, и стремительно несется дальше, переживая каждый миг всей полнотой существа тленного, тот сменяет тоску — радостью, любовь — падением, фанатизм — кощунством, ненависть — страстью, счастье — отчаяньем, и полна его жизнь, ярка фантазия.

Жизнь — ни прошлое, ни будущее, а сегодняшний день, им наполнена душа ясная, и чем полнее живет человек сегодняшним, тем душа полнее и жизнь — фантазия.

От Петровского в занос снежный, от Игревича с Нижних улиц к студенту института гражданских инженеров за город в рощу и от

Николки-инока к невинности Смолянинова, и каждый раз фантазия и с головой в нее — только жить, — пусть и мучиться, и любить, и в омут падать, и радость сменять отчаянием, и крик, разрывающий тело выкидыш — поцелуями, и тоску слезную — звериной радостью, но только сегодня — ни будущего, ни прошлого, — прошлое — для сегодня, а сегодня — для будущего.

Очиститься невинностью, чистотой телесной, чтоб сгорело в душе смрадное.

В рыцарских замках, болезнь с востока, невинностью девушки очищалась кровью — фантазия.

Очищение души смрадной с невинным юношей — жизнь.

И жизнь и фантазия — невинностью очищение.

Женщину творят в девушке ночи брачные, и женщина в юноше — волю сильную жизни.

Невинность — в фантазии, а жизнь — в невинности.

Вагон, гремящий на стрелках, и стрелочники и проводники вагонные — жизнь, а в вагонах — фантазия: на один час, на один день и встреча, и расставание, и любовь, и ненависть.

И опять встреча — друг против друга в плацкартном Феничка с Смоляниновым.

Влюблявший фантазиями девушек и женщина, творящая жизнь фантазией.

Замкнулся в себе печалью, мукою, ожиданием и передал инстинкту женскому ожидание, муку, печаль свою.

Чувствовала — прикасаться нельзя к незажитому, самой заболеть — тогда только войти в душу можно.

Не о любви, не о невесте, не о душе мятущейся, а о простом, о будничном.

Повидались и сели по своим углам молча.

Сходила за кипятком на станции, натирушки достала, коржики, домашность всякую.

— Боря, хотите чаю?..

И погруженный в себя, увидав машинально стакан налитый, к себе придвинул.

— Спасибо, Феня.

За Москвой, вечером — вместе ужинали.

— Вы где, Боря, жить думаете?.. Если против моей комнаты не занято будет… хорошая, светлая… Хотите, Боря?..

— Хорошо. Мне все равно… Я согласен.

До самого Питера молча.

На одном извозчике на Малую Спасскую, и тоже молча.

— Значит соседи будем?

С утра на лекции, а до позднего вечера за книгами. Прогулка — покупать книги, — мечтал о кабинете, где кроме книг и стола и дивана черного — ничего не будет. Книгу приносил домой, как возлюбленную, разрезал бережно и с отметками на полях на этажерку клал.

Следила за ним, ждала в коридоре встретиться вечером будто случайно — аккуратно приходил в шесть.

Безразлично видаясь, уходил в комнату и запирался на ключ работать.

И по-прежнему молился и ждал невестою в фате Лину, а когда занимался — отдыхал, взглядывая на ее карточку.

Через день Журавлева бегала к Феничке и всегда из студентов с кем-нибудь.

Спрашивала:

— Не влюбилась еще в затворника?

До установленного хозяйкой часа — до десяти — колобродили, чай пили, кокетничали.

По вечерам в субботы — гостей принимала: Журавлеву и Ивину со студентами. И опять о пустяках спорили, пили чай — с печеньем, конфетами и с закускою, потом пели песни и расходились в двенадцатом.

А Борис по субботам — в Казанской ко всенощной и чтоб гаму не слышать — возвращался домой пешком, медленно, — приходил в двенадцатом.

На улицах — ни родных, ни знакомых, ни близких — все чужие, если и взглянет кто — через секунду забудет тут же, — спокойно: и ото всенощной любил возвращаться и ходить по магазинам за книгами.

По праздникам утром — к Нерукотворному.

Мучило иногда только: хорошо ли сделал, что поехал учиться и не ушел в обитель тихую, и только за книгами забывал про это.

Жизнь — фантазия, творит с человеком неожиданное.

С гололедками началась зима ранняя, наводнением дуло с моря, захлестывая лицо ледяной крупою.

От Казанской в летнем шел через Марсово — до костей прохватывало, нарочно и пошел путем дальним, чтоб не слышать у Фенички гаму субботнего, и в двенадцатом подломилась нога у самого дома — вышиб правую руку и навихнул ногу. До крыльца дополз и ни с места — на порожках сел. Феничкины гости наткнулись и внесли наверх.

Доктора привезли…

— В больницу надо… Нога пустяки, а руку — в лубок придется.

— Не хочу, доктор, в больницу. Разрешите тут.

— Если имеете средства — и тут можно, придется только нанять кого-нибудь вам в помощь…

— Я ему помогу, он — земляк мой…

Остальные повторили хором:

— Мы, доктор, поможем.

— Тогда, конечно, и дома остаться можно.

И сама жизнь дала Феничкиной фантазии раздолье.

Заботливо в постель уложила и до утра не ушла — просидела около. Ждала, что очнется утром, а наутро огнем-полымем загорелось тело, заметался в постели — сдерживала, чтоб руку не сбил с лубка, и чувствовала, что близкий лежит, ближе никогда и никого не было. Днем Журавлева пришла, сменила Феню.

Хотела в шутку сказать:

— Повезло тебе, Феня…

— Замолчи, Валька… Стыдно. Ты думаешь, что я и в самом деле такая?..

— Влюбишься… Влюблена ведь?

— Если б знала, что не тоска у него, а чудачество — влюбилась бы и голову б закружить сумела… До сих пор ее любит и мертвую, как живую… Такого, Валька, полюбить можно, а влюбиться?.. Нет, полюбить, и так, чтоб навсегда. Про всех и про все позабыла бы, жизнь начала б по-новому.

Две подружки — души смутные… Одна днем, другая — от сна и до сна просиживали.

И захотелось Феничке любви ясной, — ночами подле него сидела.

Одну только ночь бредил: здоровую руку перед собой протягивал и, глаза открыв широко, невесту звал:

— Ты придешь?.. Вот она… Тут. Со мною… Поцелуй… один раз только. Как тогда… в последний раз… крепко, крепко…

Чужие поцелуи взяла радостно, от полымя в горячие губы целовала долго. Ответил ей в забвенье поцелуями. Как самая нежная целовала кротостью и задремала с думами, на его груди склонившись, чтоб не мог пошевельнуться, но дрема была чуткая — каждый вздох чувствовала, как сердце толчками кровь гонит — слушала и думала, что не ее целовал, а близкую и умершую, знала, что обманула душу чистую, и обманывала, чтоб чужим поцелуем к душе приблизиться. И все-таки была счастлива, что ее, ее первую поцеловал, забывшись. О той, что умерла — не думала, будто никогда и на земле она не жила, а была только мечтой его бестелесною. Оттого и бестелесною, что не могла целовать его от томления тела смутного, когда и душа скована одним желанием тела, а как причастница жизни вечной — непорочное сердце раскрывала, отдавая душу чистую. Думала, что никто не отдал ему еще в поцелуе всего существа своего нераздельно, и он никого еще не почувствовал желанием греха смертного. Оттого и считала, что ее первую поцеловал — первая целовала его, прошедшая пути смрадного, и счастливая была чистотой жениха безбрачного. И не мутная кровь всколыхнула поцелуй ее, а глубина души, сходившая в омут падения и взлетевшая к чистоте, к очищению невинностью.