Иосиф Каллиников - Мощи

Стукнулась лбом о кровать железную…

— Поклонилась волхву мудрому… Не побивайте камнями душу грешную… Я ничего от вас не хочу. Только все расскажу вам. Вы чисты… Мы ведь почти ровесники, а я знаю, что вы непорочны. Может, только вам и скажу… Измучилась я… а с вами мне хорошо, тихо… отдыхает душа…

Смотрел на нее испуганно и чувствовал, что оттолкнуть нельзя человеческое, и руку не отдернул здоровую.

— Вот так… Я вот так расскажу вам…

Положила на его здоровую руку лицо, чтоб не видеть Бориса, а чувствовать его близко, проникая в сердце, чтоб легче душу ему передать через тело, чтоб через тело вошла она.

— Увел меня… Боря… Он… монах… в лес… А в лесу сколько дней мучил тело… Шатало всю, а шла… о любви говорил… он… монах… Николаем зовут… А другой… большой… рыжий, тоже меня хотел. Приятели были… Рыжий и с ним знакомил. Понимаете, Боря?.. в келье, перед иконами, в монастыре, в обители… рыжему нос перебил бутылкою. Меня уступить не хотел рыжему. И в город вдвоем бежали за мною… И все они, все такие… В монастыре на даче мы жили… Ходили чай пить к нам… Хватали за руки… за плечи… не меня, а другую женщину… в лес водили, а потом в соборе поклоны бухали, о чудесах рассказывали мужикам, а к нам?.. мучить нас приходили. Правда, все правда… И вы, чистый — хотите к ним!.. Хуже притона. Вы непорочный, Боря, и с ними жить, чтоб измучили вас, душу измучили!.. Разве вы не будете мучиться?.. Они всех мучают, пока не согрешит человек с ними грехом постыдным. И вы?.. Боря…

А потом о себе… До конца решила — всю жизнь последнюю… облегчить душу:

— Не любила бы вас, не сказала бы… Знаю, что никогда не полюбите… а все-таки говорю… Вам говорю, чистому… Только такому сказать можно, чтоб и у самой душа очистилась. Никогда никому не говорила первая, что люблю, и вы чище девушки… Потому и говорю все… Душа у меня замучена, сперва другие ее, а потом сама, — деваться ей было некуда… Утопить хотела… Я ведь не девушка, Боря… После Николая, монаха того, стала женщиной, он сделал… Боль приняла… Тут… в Питере… дядя водил… очистилась… И потом еще раз полюбила… Хорошо полюбила, искренне… верила ему. Хотела его только быть, а он знать хотел… Правду. Всю правду. Прошлое.

— Феня, вы знаете, что не могу никого любить, а говорите мне, а любили и не могли сказать?..

— Оттого и не могла, что и меня он любил. Потом бы сказала… все сказала… Я хотела, чтоб такую любил, как есть, а не какой ему меня хотелось видеть и знать… Чтоб такую узнал, какая к нему пришла… Когда позвал — пришла; знала, зачем зовет, и пришла отдаться, потом бы сама сказала, все, до конца, всю правду, а он хотел сперва знать, а потом любить… Любил бы — не спрашивал. Должно быть, думал, что любит, а душа была мертвою… Потом… потом разошлись мы. Хотел правду знать и узнал через рыжего… он тут… в Питере… меня ищет… монахом был… Потом, Боря — деваться было некуда… одного любила и он любил… говорил так… иногда только чувствовала, что любит, когда ему тяжело было… и осталась нищая и пошла просить милостыню и не душа, а тело голодное пошло межедворничать… Целовалась, тело свое отдавала, чтоб, как пьяница, позабыться, позабыть, что душа есть… И вас встретила… С огарками горела, неделю горела, а потом стало все равно с кем… А встретила опять вас на кладбище… про волхвов вспомнила. Я не хочу, чтоб душа погасла… погасла во мне звезда Вифлеемская… Сама судьба привела к вам, Боря… А теперь я — чистая. Вам, непорочному, открыла душу и чистотой вашей чиста стала — оттого и открыла, что знаю, что не любите, а вот такую… чистую теперь… Ведь женщины тоже бывают чистые… Чистую любить можно… Только чистота и ребенка носить может… Правда, Боря?.. Я теперь тоже могу… Я чистая.

Чувствовал, как рука горела от глаз заплывавших слезами, и как скатывались они между пальцев, и, закинув голову на подушке, слушал с глазами закрытыми, и от слов, обнажающих душу, грудь давило, дышал медленно, тяжело, а когда поцеловала его руку, сказав, что очистилась его непорочностью, еще плотнее глаза закрыл и острее разлилась горечь по всему телу и не жалость в душе измученной шевельнула к лицу ее, к волосам руку, а боль от ее слов — боль утолить толкнула душа — по волосам проводил рукою, от корней тепло чувствовал и вспоминал такие же мягкие — перед смертью ему отдала, помертвели они, а эти — такие же мягкие и длинные — не заметил, как, цепляясь за шпильки пальцами, развалил прическу и гладил широкую волну по плечам вздрагивающим.

И еще ярче загорелась любовью душа Фенина — пронизало ее тишиной жаждущей, пошевельнуться боялась, чтоб не прервалась нежданная ласка любимого, и если бы только подумал о ней, как о близкой — до последней бы кровинки служению отдалась ему, непорочному, своей жизни б не было, а его в каждом желании инстинктом уловленная и не рабой, не любовницей, не любимой бы стала, а благоговевшею перед своим счастьем.

Отнял руку — и вздрогнула, к нему рванулась:

— В древности камнями побивали падшую… Не подняли руки с камнем, не оттолкнули меня. Вы для меня, Боря, еще ближе стали… вот тут… душой… Близкого хочу поцеловать… я… сама… один раз только… хочу быть причастницей души вашей.

Сказать ничего не дала ему, взяла его лицо в свои ладони и как в ту ночь, когда бредил мертвою, поцеловала в губы.

Отшатнулся, дернулся как-то весь…

— Нельзя… Она только…

На карточку указал рукою.

— Она придет… Никто не смеет… На моих губах ее поцелуи живы… А теперь?.. Умерли.

— Неправда, Боря… Неправда… Еще сильней оживут после этого…

И где-то в мозгу пронеслось и ощущением передалось на губы те краденые, когда звал мертвую и отвечал ей, целуя эту, живую, и почувствовал, что и она также его целовала, когда приходила к больному, бредящему, и губ не хотел раскрыть, чтоб утратить похожий на те, Линины.

Только теперь вспомнила, о чем говорить начала перед тем, как душу выплакать.

— Боря, монастырь — смерть, а живой человек никогда не умрет…

Не ответил ей, и почувствовал, что больше нельзя говорить, чтоб не разрушить чего-то сблизившего их на всю жизнь. Пусть даже никогда не встретятся, а близость останется и оба ее вспоминать будут.

— Простите меня…

Наскоро закрутила волосы, провела ладонью по ним, чтоб тоже не задеть лежавшей на них руки, и утомленная пережитым сказала глухо, положив почти у самой шеи сцепленные ладони рук:

— Больше никто не узнает, что тут было и что будет.

И в первый раз за всю жизнь, засыпая, почувствовала, что дышать легко стало, что девичье все — там, ушло, отжито — осталась женщина, овладевшая своей жизнью и разумом в страстях и страданиях, и только, быть может, один, недостижимый, близкий своей непорочной чистотой доведет до безумия и потому только, что первому ему и последнему обнажила душу.