Иосиф Каллиников - Мощи

Сидит чертик, хвостом помахивает и ехидничает.

Все знает, только виду не подает, что видел, как нового жильца к нему Варенька в колодец кинула.

Кинула к нему, а сама бежать к подруге.

Осталась Дунька одна с Аришею, пока Варенька ношу относила к колодцу, и давай шпынять ее, что беспокойство ей учинила, а главное, что на весь монастырь срам, что допустила у себя в келье, в деревню ее к родным не отправила. У кого ни родных, ни знакомых в деревне, поневоле приходилось в монастырской келье родить таечком, а у кого близкие в деревне — отпускали заблаговременно родных проведать месяца на три, родит в деревне монашка или послушница и приезжает, как ни в чем не бывало, а годика через три и возьмет свое чадо собственное на воспитание в келью под видом племянницы, племянников у родных оставляли, потому он в будущем рабочий человек в хозяйстве, а племянницу сплавляли к матери. Племянницу сироту удобнее было держать матери, — монастырь женский, девочкой и с детства ее к благочестию приучить можно, а потом — на своих глазах вернее. И живет такая монашка по-тихому, всю свою жизнь отдает дочери, из последних сил выбивается воспитать ее, прокормить, за полночь просидеть над пяльцами — приданое гладью купчихам шьет, узор вышивает бисерный. Племянница подрастет, сперва в монастырскую школу ее направит, а попросит игуменью — и в епархиальное определяет сироту, чтоб потом не из чужих рук смотреть монашеских, а самой добывать хлеб в селе учительницей, вольной быть, на мученье не обрекать ее к монашкам неистовым, не делать из нее рабу, прислужницу. Ходит она в епархиальное, а мать радуется, дожидает ее из училища с

К такой монашке и сельские попики дочерей своих отдавали на квартиру за малую плату, за припасы зимние и своей веселей с подругою и жить легче — кормится монашка от своих нахлебниц и свою дочь кормит. Мать игуменья разрешала держать жилиц, но только с условием, чтоб только братья к ней не ходили из семинарии, родному и то сестру разрешалось повидать изредка, а чтоб двоюродным и родственникам — ни ногой в монастырь, потому двоюродному приглянется монашка какая или послушница, и воспылает он родственными чувствами, и к родной все равно и придется потом ее игуменье отпускать в деревню к родным или увеличивать население у чертика в колодце каменном…

Ариша девчонкой совсем привезена в монастырь была, ни знакомых у ней, ни родных в деревне, — пришлось жить тут же в келии. У кого родные в деревне, ни за что не останется родить в келии, ждет себе дочь-племянницу, а кто из города, из мещан — неволя тяжкая, сердце свое отрывает на всю жизнь, себя отдает на мученье той, кто грех ее покрыл, замолчал прегрешение. И Ариша знала, что покрыла ей грех мать Евдокия, на всю жизнь ее рабой своей сделала.

И даже в первый день после родов напомнила:

— Что я страху-то за тебя приняла сегодня… негодная она и благодарности никакой, будто родильный приют тут-то, в келии. Вот посмотрю, как будешь покорна мне. Это я тебя пожалела… Спасибо скажи, что мертвенький, с таким легче справиться…

Застала в слезах Варенька свою подругу, успокаивать начала. Глазами блестя, говорила отрывисто:

— Глупая, чего ж плакать-то, надо радоваться, что мертвенький, а что б ты с ним делала?.. Ты подумай, что б делала. У меня тоже… тоже был… мертвенький… унесли его… от меня… пяти минут не пожил… А ты плачешь… У меня тоже так-то… Бога благодарить надо… Зато вольная… теперь своя воля, бояться нечего.

А чертик нырнул в колодец новому жильцу опорожнить место с другими рядом, опустился, глядит — все дно взбудоражено. Раздосадовал:

— Не могли поменьше кирпича выбрать, бабы анафемские, ишь ведь как в воду шлепнулся, беспорядку-то сколько натворил тут — всех жильцов моих перепортил, раздавил двоих, даже смердеть начало!..

И начало смердеть с того дня, как последний жилец к нечистому прибыл, воду нельзя стало брать из колодца. Сперва думали, что взбудоражила весна ключи подземные, оттого и вода стала портиться, а как стало потеплей пригревать солнце, так еще сильней потянуло гнилью, тлением. Нечистый и тот не выдержал, — переселился в бадью колодезную и раскачивался в ней по ночам, как полицеймейстер в бельевой корзине.

Возопила обитель, что не стало у них воды чистой, ключевой, прозрачной, и пришлось игуменье людей призывать чистить. Полезли, глянули — белей полотна вылезли и — к игуменье:

— Трупики там… детские…

Умолила игуменья обители не срамить, перед мирянами на посмешище не выставлять монашек, не доводить до властей, и за работу заплатила, как полагается, не в пример против других…

Двенадцать трупиков со дна достали вечером, когда монастырские ворота на два замка закрыли старинные, а потом и еще выгребли косточки тоненькие, черепа беленькие. И закопали сейчас же ночью на монастырском кладбище.

Все было тихо, а ни с того, ни с сего пролетел слушок по городу, и все шепотком говорили, что никогда еще не было подобного — только господин полицмейстер в душе ехидничал:

— Это не река вам, тут живо…

А мать игуменья повелела старым монахиням нарядить следствие, и если какие сотворили блуд и смертоубийство в ангельском чине, в мантии — на покаяние на всю жизнь, на вечный пост, а если послушницы — из монастыря с позором изгнать в мир блудный.

Призвала мать игуменья Евдокию, спрашивает:

— А у вас все было тихо в келии?..

— Тихо, матушка, что ж может быть у меня? У меня тихо…

— Послушница у тебя благонравная?..

Увиливать начала Евдокия:

— Покорная была при мне, тихая, а что на стороне — не видела, мать игуменья, не знаю и сказать ничего не могу.

— Да у тебя кто?!. Как зовут?

— Ариша… рыженькая…

— Фамилия как?

— Не знаю, вот уж больше двух лет живу — не знаю…

— Как же так?..

— Не знаю… рыженькая… клирошанка она…

— Калябина?..

— Калябина?!.

— Ну да, сирота Калябина… из слободы мещанской…

— Калябина?!.

— Что тут особенного, что Калябина, — такая у ней фамилия…

— Как Калябина?! Не может быть, чтоб Калябина!

— Раз говорю, так значит Калябина.

И закружилась голова у Дуньки, — тут только поняла, почему тянуло ее к Арише — на Афоньку была похожа, только тут догадалась, что сестра его родная, и злоба проснулась, досада, что от того мучилась и через сестру его срам приняла, грех прикрыла ее, — тот блудливый и сестрица тоже — одной крови, ненавистью забилось сердце.

Спросила ее еще игуменья:

— Отчего она несколько месяцев сидела в келии?.. Больна чем была?..

Понесла Дунька, не думала, что говорила от ненависти, багровела от злобы:

— С брюхом сидела… Брюхатая… Больна, как же… Целую весну таскалась на кладбище, как кошка блудливая… Умолила меня, уплакала, — по слабости к ней снизошла… Все они одинаковые, а эта особенно… а злющая… непокорная… Намучилась я с нею, так намучилась!.. К этой весне и делать ничего не хотела… Как барыня… Ходи за ней… а грязи-то было что… грязи… а греха… Господи, сколько муки-то я приняла с нею, греха-то… самой во всю жизнь не покаяться из-за греха…