Дмитрий Володихин - Смертная чаша

Антоний подумал немного и дал ему благословение: «Добывай! Будет с тобой, как хочешь».

Самойло же с радостию продал дом свой – хоромину великую, еще всю скотину продал, какую имел. Владел амбаром соляным, цренами для варения соли же да справным кочем. Инде кому коч отдал, инде кому амбар со цренами, а сам остался гол. Серебра отовсюду взял точию столько, сколько вологодские литцы с него потребовали: за работу и провоз.

Доставил Самойло Звон большой колокол до самой до честной обители. В один день колокол взгромоздили на колоколенку, а Самойлу постригли во иноки.

Как ударили к вечерней службе, так сел Самойло Звон наземь, осенился крестным знамением и помер. Толико успел сказать: «Сладкозвучно…» Лицо Самойлы в смертном сне от забот и тревог расправилось, как пашня, снегом укрытая; видели в нем иноки покой и счастие. Никакого горя не осталось ни на челе, ни на устах, ни в очах, одна чистота да ровность.

Похоронили его в ограде монастырской: пускай всего час побыл во иноках, а все же сана святого удостоен.

Говорила о нем братия: «Милостив к Самойле Господь! Красно судьбу его устроил. Под звон колокольный на свет появился, им же от гибели спасся, от него же прославился, его же заслышав, упокоился. Кому жизнь досталась краше? Разве только святым угодникам».

Минуло два дня. Захотелось Хворостинину выйти на двор. Слабый, от легкого ветерка покачивающийся, не позволил он холопам помочь ему. Господин должен быть сильным, даже если помирать собрался, иначе какой же он господин? Скрипя зубами от боли, натянул сапоги. Закусив губу, спустился с крылечка.

Ни стона от него никто не слышит, ни иного позорного звука. Служилый человек по отечеству черни не чета, на то и отечество у него благородное.

Увидел рябину. Подснеженные ягоды алели, словно брови у токующего глухаря. Во дворе стоит, у самого дома, токмо для того вконец не расклёвана. Чудо, что висит еще в марте-то месяце! Мороз унял рябинную горечь и сладка она, небось, еще с Крещения Господня. Захотелось князю полакомиться.

Прямо над ягодами сидела на ветке бурая птица. Потянулся Хворостинин, чтобы сорвать рябинки, и птица тотчас дерзко обматерила его. Вспорхнула, уселась чуть выше. На лицо Хворостинину посыпались корочки смерзшегося снега. Птица густо выбранила его вновь.

– Вот я тебя! – погрозил ей князь.

Птица выругалась так, что Хворостинин, кажется, различил в ее птичьей молви срамные слова.

– Ты что за дерзец такой?

С крыльца послышался смех. Хворостинин обернулся.

Федор Тишенков кивнул ему, зажимая ладонью рот. Всхрюкнул раз, другой, успокоился наконец.

– Дрозд, – говорит. – Только дрозды знают по-матерному и только дрозды человека в лицо хулят.

– А сорока? – усомнился князь.

– Да нет, что ты, сорока-белобока злобы лишена, просто нрав у нее разговорный. Оттого-то шумит себе в удовольствие.

– Выпь?

– Выпь с нечистой силой спозналась, от людей она хоронится.

– Сойки?

– Эти между собой сварятся, людей же поносить не смеют. Дрозд, говорю тебе, один такой. Дрозд по рождению хам, никакого в нем вежества. За то и одет Богом в скромные наряды, что ведет себя будто шпынь и охальник. Ни одного яркого перышка.

Под тыном Тишенковской усадьбы на Москве дворня била человека, пятная деревянную мостовую алыми каплями. Били упорно, с жесточью и задором, под матерки. Не давали выползти из круга, пинками возвращали назад.

Собралась толпа. Торговый человек в кафтане любского сукна ялся со стрельцом на алтын, забьют ли до смерти али жизни дадут. Девка из посадских грызла яблоко. Двое соседских отроков примеривались, может, и им выйти на кулачный бой: на чужую потеху глядеть скучно, надо б и свою завести. Проходил поп, захотел было унять кровопролитье, да тишенковские облаяли его хульно, мол, не лезь, честной отец, а то и сам схлопочешь рожна горячего.

Поп, однако, пожалел бедного страдальца. Что за вина у него такая, чрез которую надобно душу под кулачьем среди бела дня отдавать? Привел иеромонаха из соседней обители: спасай! К иноческому сану, знамо, почтения больше, чем к белому иерейскому. Старичок-чернец клюкою сунул одному челядинцу, сунул другому, а когда вся ватага злояростно к нему обернулась, вспросил с укоризной:

– Отчего ни закона, ни любви не имеете? Бога забыли? Неистовые, неутолимые, лютые звери!

От таких слов оторопели дворовые. И только старшой из них шагнул навстречу иеромонаху да молвил:

– К чему встреваешь? Бесстыдного охлёстыша поймали! Людям свинячит безо всякой совести. Гляди: гнилых яблок под тыном кучу навалил и ну по окнам кидаться! А потом каменьем два окна вовсе вышиб! Скотина…

В сердцах старшой еще разок пнул бедолагу от души.

– А ну покажите его, – велел черный священник.

Старшой сделал знак, и дворовые повернули тело лицом кверху. Тощий, в чем только душа держится, задохлик. По Москве, охваченной весенними заморозками, расхаживает в одной рубахе, и та – серая рванина, с плеч спущена, замызганной веревкой подпоясана. Борода у бродяги нечесана, рожа вдрызг разбита, столь ядреное зловоние исходит от его тела, будто год не знал он бани.

Иеромонах осенил себя крестным знамением.

– Сам объяви людям, кто ты таков и отчего творишь безобразие. Не понимают люди.

В ответ послышалось многое стенание, слов же никаких.

Старшой врезал лежальцу ногой по ребрам.

– Ну, сам видишь, чернец, каков стервец выискался. Моим-то, понятно, дух из него выбить сразу и захотелось.

С мостовой послышалось вполне отчетливое:

– Захотелось старичку переплыть Москваречку, посередке утонул, только ножкой болтанул…

– У, бесовское перевесище! – замахнулся было старшой.

– Не тронь! – крикнул иеромонах. – То юрод.

– Да истинной ли юрод? Але ложной?

– Истинной, я его знаю. Святой жизни человек, его устами сам Господь глаголет.

Дворовые отступили. Тоскливо им сделалось, задор вчистую пропал.

Юрод, утирая кровь с лица, живо откликнулся:

– Что, дядя, думал, я дурак, а у самого с головой не так?

– Ну вот, – вздохнул купчина, – пострадал я из-за сего дуролома. Возьми-ка! Твоя взяла.

И протянул алтын стрельцу.

Юрод, скривившись, крикнул: «Хорошо страдать у печки, очень теплое местечко!»

– Да какой он юрод! – разъярился торговый человек. – Притворяется!

Старшой, получив нежданную поддержку, недобро глянул на иеромонаха.

– Сдается мне, батюшка, скота сего заблёванного ты по доброте выгораживаешь, а ему бы надо б еще выдать на орехи. Чтоб язык за зубами держал!

– Не обманываю я вас! Хотите, крест на том поцелую?

Но купчина в ответ расхохотался:

– Ни к чему нам таковая жизнь благостная, мы народ обычной, грешной, нам бы охальнику головёшку скрутить, да и весь сказ!