Иван Франко - Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

я закричал. — Как счастлив я, что ныне
ты мне ниспослан благостной судьбой,
чтоб провести сквозь дебри и пустыня!»

«Идем!» — сказал он; силою живой
вся стать его могучая дышала.
И как во сне пошел я, сам не свой.

В руках топор держал он, и завалы,
где все в один сплошной клубок сплелось,
где ввек нога, казалось, не ступала,

откуда мне бы, одному, пришлось
во тьму вернуться, — твердою рукою
он разрубил, и мы прошли насквозь!

В яру холодном, там, где под скалою
ручей, бурля, нам преградил проход, —
ударил вновь: шумя густой листвою,

дуб повалился, образуя брод.
На это я смотрел и удивлялся.
Лес поредел, а мы всё шли вперед,

простор светлее после тьмы казался.
Вот к полю мы широкому пришли:
куда б вокруг наш взор ни устремлялся,—
скользил вдоль ровной и пустой земли,
ни грани, ни преграды не встречая,
ни тех дорог, чтоб к селам привели.

Но пристальней вглядевшись, различаю,
что среди поля тут и там стоят
подобья черных птиц, а что — не знаю.

Их неподвижный, бесконечный ряд
как по линейке вытянут: чем дале,
тем больше их насчитывает взгляд.

Мы к этим черным точкам зашагали,
и, подойдя, я с ужасом узнал:
не птицы — виселицы там стояли.

На каждой ветер труп еще качал.
Забилось сердце в муке и тревоге,
но проводник спокойно мне сказал:

«Таков наш — путь! Не бойся той дороги,
которой лучшие из лучших шли!
Святой земли коснулись наши ноги!

Склоки главу!» И оба мы в пыли
у виселицы на колени пали,
свои сердца гор емы вознесли.

Когда же, помолившись, снова встали,
топор свой провожатый в руки взял
и размахнулся: разом затрещали

все виселицы; глухо застонал
степной простор, и в небе загремело,
исчезли трупы, чистый путь лежал.

Мой проводник, пошел вперед. Несмело
и я за ним; шли не один мы час,
но вот на поле что-то зачернело,

как будто жук навозный. Всякий раз,
как мы смотрели, — больше становился,
и вскоре видим — церковь возле нас.

Пылали свечи. Медленно струился
кадильный ладан перед алтарем,
напев унылый к небу возносился.

На алтаре, пред тучным божеством,
сердец горячих, ранами покрытых,
дымилась груда; золотым кольцом

прикованный и терньями повитый
лежал там Разум; благостно попы
уж на него точили нож о плиты.

И хор гремел: «Блаженны все столпы,
все, что, не видев, в бога верят свято,
что лобызают след его стопы,

а сами поднимают нож на брата!
Наш бог — затоптанная в грязь Любовь,
убитый Разум! Ныне, как когда-то,

во имя бога тащим на убой
Любовь и Разум. О, прими, наш боже,
тот дар, что мы слагаем пред тобой!»

И проводник сказал мне: «Это — ложе
сна вечного, заклятой злобы глас,
той темноты, что светом стать не может!»

И, камень взяв, лежавший возле нас,
в церковное он бросил средостенье,
и то же сделать мне он дал наказ.

Загромыхали о стену каменья;
и он топором опоры подрубил —
и повалилось с грохотом строенье,

земля встряслась, все небо мрак покрыл, —
и в третий раз вокруг все загремело.
Я, содрогаясь, спутника спросил:

«Да кто же ты, творишь какое дело?»
Он рек: «Я древоруб, ты видишь сам!
Готовлю путь свободе, правде смело.

Ты хочешь? Я топор тебе свой дам.
Как я служил, служить ты будешь миру!
В том цель твоя и путь лежит твой там!

Пойдешь?» — «Пойду!» И он мне дал секиру.

О, не люби меня, родная!
Когда ты ищешь слов красивых,
И клятв, и обещаний лживых,
И пиршеств роскоши и страсти,
Чтоб нервы млели, дух спирало,
Кровь закипала огневая
И сердце ныло, замирало, —
Когда ты в этом видишь счастье,
То не люби меня, родная!

О, не люби меня, родная,
Когда ты хочешь, жить в покое,
Как сад плодовый над рекою,
Детей растить и понемногу,
Спокойно выводить их в люди,
Приданым дочек награждая,
Благословить невест, в дорогу, —
Со мною вряд ли это будет…
Нет, не люби меня, родная!

Борец я, рыбка золотая,
Простой работник твердорукий,
И ждут меня труды и муки,
И бури ждут меня на свете,
И, может быть, ладья потонет,
В которой плыть нам, жизнь встречая…
Но если страх тебя не тронет
И можешь взять ты весла эти, —
Тогда люби меня, родная!

«Подгорье родное, любовь ты моя!
 Под снежной густой пеленою,
Как будто красавица мертвая, ты
 Лежишь, не дыша, предо мною.

Все небо покрылось туманом густым,
 Туманом насупились горы,
И речка под снегом уснула, и лес
 Былые забыл разговоры.

Морозом трескучим сковало тебя,
 Тяжелыми льдами прижало.
В глубоких сугробах заглохло село,
 Как будто в нем жизни не стало.

Лишь месяц на землю глядит сквозь туман,
 Как факел горит похоронный,
И волка голодного слышится вой,
 Как плакальщиц горькие стоны.

Так что ж, неужели здесь вымерла жизнь
 И жадно в борьбу не вступает
Со смертью всесильной, с туманом густым,
Ужели ты вправду спишь сном гробовым,
 Подгорье, земля дорогая?»

Так думал я ночью, дорогой глухой,
 К далекой стремился я цели,
И фыркали кони, и в твердом снегу
 Полозья, как змеи, шипели.

Долина Подгорья казалась кладбищем,
 Широким и мертвым простором, —
В морозе, в тумане ни крыл, ни приюта
 Для мысли, для сердца, для взора.

Закутался я в немудрящий кожух,
 И мысли безрадостны были —
О крае, о людях, — туман и мороз
 Тоску на меня наводили.

Я думал, о тьме, что по селам царит,
 О жизни голодной и бедной,
О детях больных, что тут сотнями мрут,
 О горе людей — беспросветном.

Я думал о тысяче пьявок людских,
 Что люд истязают и душат,
О тысяче кривд, и неправд, и обид,
 Что рвут и грязнят его душу.

Я думал — ну как из-под этого льда
 И мыслям и духу подняться?
И как же народным порывам живым
 Вот в этом аду разгораться?

Полозья шипели, как змеи, в снегу,
 И кони копытами били
И снегом швыряли. Я жался и мерз,
 И тяжкие думы томили.