Владислав Романов - Смерть во спасение

Князь что-то ещё хотел сказать, потом махнул рукой, спустился с помоста в полной тишине. Все стояли, затаив дыхание, и смотрели на князя. Он сел на коня, дал знак свите и двинулся к городским воротам. И только осознав, что они лишаются своего покровителя и обрекают себя на разорение степняками, новгородцы, будто опомнившись, бросились к своему спасителю и пали на колени, перекрыв дорогу. Поклялись, что сами разорвут на части любого, кто не покорится княжескому указу.

— Верь, княже, — поднявшись с колен и с болью взглянув на Ярославича, вымолвил Гавриил Алексии, — я сам сверну шею любому, кто посмеет твоему слову воспротивиться! Просто трудно нам после стольких десятилетий вольной жизни свыкаться с мыслью о любой зависимости. Ты-то, вижу, наделённый немалым умом да мудростью, переболел этим да, поди-ка, не один день маялся. Вот и нам надо было перенедужить. Не серчай, княже, такой уж нрав наш. Но, коли что решили, назад не свернём!

Александр горестно покачал головой и повернул коня обратно. И в течение трёх последующих дней ордынские писцы подобно загробным теням ходили из дома в дом, переписывая всех поголовно. Ни ропота, ни скорбных слёз, ни протестующих возгласов. Лишь молчаливая печаль и отчаяние на лицах. В эти траурные дни никто не пел, никто ни разу не засмеялся, не гудели дудки, не играли на гуслях и волынке. Переговаривались глухим шёпотом. Даже малые дети не вскрикивали и не плакали. И в церквах не звонили. Лишь скрипели двери, шуршали шаги, да было слышно, как ближе к Волхову отчаянно и неестественно громко хлопали оконные ставни. Все вздрагивали от этих звуков и крестились.

Князь второй день не выходил из старого отцовского дома. За эту неделю из него точно душу вынули. Надсадные вопли покалеченных, стоны, слёзы, проклятия оглушили его. Каждый день он по два часа проводил в молельне, оправдываясь перед Господом за свои зверства, но его молчаливый лик, казалось, с укором смотрел на Александра.

— Скажи тогда, как я должен был поступить, предай меня смерти, я приму её как благость, только не молчи! Заклинаю тебя!

Но Христос молчал. И Невский отступился, затих, покоряясь высшей воле. Он сидел у окна, глядя во двор, где виднелась часть старой почерневшей конюшни, а рядом находился круг, на котором когда-то конюх отца Роман объезжал молодых лошадок и того норовистого Серка, упав с которого разбился брат. Они и сидели вдвоём с Феодором в этой самой комнате, слушая мудрые уроки отца Геннадия. Тот был недюжинно умён и часто говорил странные вещи. Вспоминал вдруг фразу и нараспев произносил её по латыни, употреблять каковую считалось страшной ересью: «Dixi et animam meam levavi». А через мгновение так же напевно оглашал и перевод: «Сказал и облегчил свою душу».

— А это на каком языке? — недоумённо спрашивал Александр.

— На латыни.

— Но латиняне слуги Сатаны! — удивлялся он.

— Вовсе нет. Просто глупцов больше. Хотя попадаются и совсем не глупые...

Во взгляде монаха проскакивали озорные блестки, словно он ведал про что-то такое, о чём не знают те, кто обвиняет в ереси латинян.

Вернулся Шешуня, который отвозил Василия в одну из суздальских вотчин князя, под домашний надзор.

— И что он, проклинает меня? — поинтересовался Александр.

— Я ему голову прочистил по дороге! А дядьёв велел кнутом на конюшне выпороть. Те уж каялись...

Шешуня подсел к столу, схватил с подноса кусок верченого гуся, стал рвать его на части, громко причмокивая и запивая ядрёным кваском.

— Тишина-то в городе какая! Прямо душой отдыхаешь. Никогда не любил новгородского шума и суеты. А тут благость...

«На развалинах Карфагена он обрёл бы полный покой», — подумал князь и невольно улыбнулся. Сказал и тем облегчил душу.

Александр не забыл пророчества Ахмата, и всё свершилось так, как тот и глаголил: через девять месяцев Васса подарила ему сына. И это было чудом.

«Злато плавится огнём, а человек напастями; пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб даёт, а человек в печали обретает ум зрелый», — митрополит Кирилл часто цитировал эти слова, ссылаясь на одного из учёных монахов, некого Даниила Заточника, и князю столь полюбились его пословицы, что новорождённого сына он и назвал этим именем.

И Васса была рада появлению сына. Мягкая, нежная и всё понимающая с одного взгляда, она легко вела дом, привечая всех, кто входил в него. Она ладила не только с младшими сынами, рождёнными от дочери Брячислава, но даже сумела помирить мужа с его первенцем Василием, который уединённо правил в Переяславле. Он приехал на крестины Даниила, плакал, прося прощение у отца и обещая впредь беспрекословно ему повиноваться.

— Неужли с удавкой татарской, как с клеймом, так и станем жить? — восклицал он.

— Не всё сразу, Вася, получается, — утешая его, приговаривал Ярославич. — Татары хорошую нам выучку поднесли. Мне Батый сказывал, как дед его Темучин сынов своих учил. Принёс ворох прутьев, роздал каждому по пруточку да приказал: «Переломите их!» Те легко переломили. А потом собрал прутки в один большой пук, связал да опять просит: «Переломите его!» Те как ни старались, не смогли. «Вот, — смеясь, изрёк великий хан, — по одному вас любой переломит, а будете вместе, никто не справится!» Что, мы об этой мудрости не ведали? Ещё как ведали! Ещё прадед мой Мономах тоже нам завещал. Да, видно, в одно ухо влетало, а в другое вылетало!

Договорившись с Улавчием о цене, Александр сам ездил по городам и весям, кланялся офеням да купцам, собирал деньги на вызволение русичей из Орды. И они, возвращаясь, прежде чем идти домой, шли во Владимир поклониться своему избавителю.

— Надо собирать Русь, — постоянно твердил он. — Как хлеб по колоску раньше собирали. Другого пути нет.

И он стал собирать. Гундарь, вызволенный одним из первых, вместе с сыном, превратившимся в доброго дружинника, из бывших пленных, кто знал по-татарски, собирали отряд лазутчиков. Строили новые кузни, где ковались мечи, топоры, сулицы и доспехи, выгибались луки. Молодых воинов в городах натаскивали опытные воеводы.

Князь не спешил. Ему перевалило за сорок. Борода поседела, седые кустики вились и на голове, но рука была ещё тверда, и взор пламенился, коли Ярославич гневался. Он сам проводил смотр дружинам, разбирал схватки. Но и Берке не дремал. Точно разгадав, чем занимается русский князь, он прислал во Владимир грамоту с требованием подготовить дружину в пять тысяч мечников для совместных походов с ханскими ратями. На кого пойдут русичи, с кем будут драться, в ханском указе не говорилось.

Между тем в срединных городах, в Суздале, Ростове, да и самом Владимире, вызревал бунт. Таинники Шешуни почти каждый день доносили о мелких стычках с татарскими данниками. Те жаловались. Александр усмирял, утишал обе стороны, ведая, что долго так продолжаться не может. Гундарь сильнее других пылал ярой ненавистью к степнякам. Унижения, пытки и побои, перенесённые в плену, не давали ему душевного покоя.