Владислав Романов - Смерть во спасение

— А мы в каком веке живём? — перебил Феодор.

— Мы уже в тринадцатом...

— Птолемей жил одиннадцать веков назад, — мгновенно посчитав, прошептал Александр.

Отец Геннадий кивнул, улыбнувшись младшему княжичу. Монах вытащил карту небесных светил и стал объяснять, как они движутся.

— Но есть астрономы, кто считает по-другому, — осторожно заметил монах, решив не углубляться далее в эту пропасть.

Их уже чуть не сожгли в Византии за то, что они осмелились критиковать Птолемееву карту мироздания, которую рьяно поддерживала церковь. Папе и патриарху было удобно считать, что Земля является центром Вселенной и всё кружится вокруг неё. Всё это не противоречило учениям святых отцов о том, что Бог создал вначале Землю, после чего сотворил Солнце и звёзды, потому всякие разговоры о космосе, бесконечности Вселенной и маленькой Земле считались великой ересью и карались смертью.

— А что это за астрономы? — тут же переспросил Феодор, почуяв за всем этим некую тайну.

— Вы не должны всё принимать на веру, — покраснев, взволновался монах. — Когда-то люди всерьёз считали, что Земля держится на трёх больших китах, что она совсем не круглая, что ад находится под землёй, и ещё много было ложных знаний. Ныне мы не живём в пещерах, не ходим в звериных шкурах, мы построили города из дерева и камня, но не стоит думать, что мы познали все истины. Вы будете открывать мир и дальше и когда-нибудь поймёте, что Земля наша такая же звезда, как и другие, только меньше, чем другие, а значит, жизнь есть и на остальных звёздах, и, возможно, два таких же отрока где-нибудь далеко-далеко вот так же сидят за столом и ведут разговор с пожилым монахом...

Отец Геннадий на мгновение задумался, и на его грустном лице вспыхнуло слабое подобие улыбки, точно он представил себе и отроков, и беседу, и тот стол на далёкой звезде.

Потом пришла княгиня, позвала монаха обедать: ей самой хотелось немного поболтать с ним. Она любила отца Геннадия за его нежный и понимающий взгляд, мудрые наставления. Из всей четвёрки он был самый знающий и самый решительный. Это он подвигнул остальных переговорить с княгиней и отправить её к мужу.

Даже Иоанн противился этому, ибо, прознай кто-нибудь о таком вмешательстве, им бы несдобровать, а волхвы уже устали болтаться по свету. В Новгороде их приютили, они вели в монастыре посильную работу, а храм святой Софии напоминал им Константинополь.

Подали целый противень запечённой рыбы. Монах, неторопливо отбирая косточки, стал есть.

— Я хотела о муже выспросить. Что с ним? — обеспокоилась княгиня. — Долго ли он ещё пробудет?

— К зиме вернётся, — помедлив, ответил монах.

— Вон как! — обрадовалась она. — И с удачей хоть?

Византиец перестал есть, погрустнел, взглянул на Феодосию, и она всё прочитала по его взгляду.

— Зато ваш Александр в полной мере насладится громом медных труб. Судьба не любит строптивых да заносчивых, простите уж, княгиня, за столь грубые слова, но я знаю, вы не выбраните меня за такую откровенность, ибо от добра глаголю, не со зла...

Отец Геннадий взглянул в окно, выходящее во двор, откуда донеслись радостные выкрики: Роман посадил Феодора на норовистого каурого жеребчика и стал обучать его верховой езде. Конёк фыркал, дёргался, то и дело бил копытом, но, чувствуя сильные руки Романа, вёл себя покладисто. И вдруг монах увидел, как тот же конёк, испугавшись шумных перепелов, вынырнувших из-под ноги, понёсся прочь, княжич припал к его гриве, стараясь удержаться в седле, но каурый взбрыкнул, и старший Ярославич полетел вверх тормашками, ударился брюхом о кочку. Подбежали слуги, подняли Феодора, тот схватился за бок, застонал от боли. А ещё через мгновение перед внутренним взором монаха возникло другое видение: княжич лежит в гробу, идёт отпевание в храме, безутешно рыдает княгиня и тёмный от горя лик князя, а рядом с ним, не отнимая платка от глаз, плачет красавица-невеста. От этих страшных картин византиец оцепенел и даже попытался отгородиться рукой, столь ярко они вспыхнули в его сознании.

— Что с вами, отец Геннадий? — встревожилась княгиня.

Ещё до прихода в Новгород монахи дали друг другу клятву, что ничем не выдадут свой провидческий дар. Здесь, на Руси, оракулов не жаловали, их объявляли колдунами и сжигали на костре. Они до одури спорили почти неделю, прежде чем обратиться к княгине и заставить её встретиться с мужем. Но прознали, что Ярослав сам отправил тайную грамотку к боярину Коловрату, дабы тот тайно передал её княгине. В послании князь просил жену хотя бы о кратком свидании, столь он истосковался. И про то, что Памфил на лодке за Феодосией уже второй вечер приезжает, монахи тоже промыслили. Коловрат же передать грамотку княгине испугался. Не смог, как ни старался. Одного его слугу камнями побили, тот едва ноги унёс, а служанку даже на порог княгининой светёлки не пустили, а как передашь, когда охранники во все глаза за Феодосией следят? Да и боялся боярин себе навредить, гнева Мстиславова опасался. Вот и решились тогда волхвы подсобить княгине, но от волнения наговорили лишку, себя открыли, ибо Феодосия сразу поняла, что не простые монахи с ней беседуют, вспомнилось и Благовещение Христово. Кому надо, тот про всё ведает.

— От жары в голове мутится, — пробормотал монах. — Я бы выпил воды...

— Хотите квасу?

Монах кивнул. Княгиня отправила слугу в ледник, но Гийом неожиданно поднялся.

— Благодарствую за хлеб-соль, княгиня, но должен идти, — забормотал он, вытирая губы полотенцем и поднимаясь из-за стола. — И скажите конюшему, чтоб немедля продал вон того каурого конька, с чьим норовом он силится совладать.

— Почему? — удивилась Феодосия.

— Мне пора, я и так не в меру разговорился... Продайте этого конька, у него дурной дух, поверьте мне, и княжичу грозит от него опасность.

Уже четвёртую неделю Ярослав Всеволодович стоял под толстыми, сложенными из прибрежного камня стенами Ревеля. Мощные крепостные ограждения датский король Вальдемар выстроил лишь год назад, и новгородский князь безуспешно пытался захватить крепость: датчане, засевшие внутри, оборонялись столь отважно и стойко, что даже наносили по ночам ощутимый урон осаждавшим, совершая дерзкие вылазки.

Стояла дождливая осень, подступали холода, истощались съестные припасы, воеводы роптали. Даже ту щедрую дань, что они собрали поначалу, теперь пришлось тратить, чтобы купить хлеба и овощей. Ярослав безумствовал, предпринимая отчаянные попытки взять Ревель, но каждый такой штурм сокращал ряды нападавших, и даже Гундарь, благодарный князю за своё освобождение и дравшийся как лев, не выдержав, бросил Всеволодовичу:

— Опомнись, княже! За четыре недели осады мы потеряли четвёртую часть рати. И потеряем ещё больше от холода, болезней и недоедания. Или ты хочешь повторить ту кровавую сечу на Липице?