Владислав Романов - Смерть во спасение

Поверили монголам. Собрали все деньги, какие были, отдали степнякам, сложили оружие и стали спускаться с горы. Едва последний ратник миновал ограждение из кольев, как цепные псы Темучина набросились на безоружных и всех саблями покромсали. А на израненных князей да воевод положили доски и начали пировать. Сидели, пили крепкий мёд да притопывали, а слыша предсмертные стоны героев, взрывались ликованием. Не один час шло застолье, как вдруг снизу послышался голос киевского князя, затянул он старую подорожную песню, какую пели всей дружиною, отправляясь в поход. И на его хриплый, басовитый голос отозвались ещё несколько ратников, в ком жизнь не угасла. Да столь мощно зазвучал этот гимн, что кочевники оцепенели. А опомнившись, бросились было добивать несчастных, но Субэдей остановил воинов. С мрачным лицом дослушал песнь до конца. И больше ни звука не донеслось снизу. Не испытывал радости цепной пёс Чингисхана, оставив на Калке больше трети своих воинов. Знал: Темучин расстроится. За весь азиатский поход они потеряли в четыре раза меньше.

Отпраздновав победу, монголы двинулись на север, сжигая всё на своём пути и приводя в трепет жителей, ожидавших их прихода. Озлобленные потерями, они не щадили никого, убивая и тех, кто просил милости, встречал их по-старинному дружескому обычаю с хлебом-солью. Страх воцарился на приднепровских землях. Киев готовился к долгой и беспощадной осаде. Но так и не дойдя до южной столицы, Чжебе и Субэдей вдруг повернули назад, исчезнув столь же неожиданно, как и появились.

Великий магистр Ливонского ордена, епископ рижский Волквин сидел у жаркого камина, грея у огня тонкие пальцы. Чем старее он становился, тем острее ощущал любой холодок. Не только земной, но и тот, подземный, в ледяные объятия которого скоро попадёт и он. Пока лишь пламя костра да бокал старого виноградного вина помогали горячить кровь и забывать о старости.

До сей поры он не ведал поражений и в бабьих утехах. Рядовым членам Ордена под страхом смерти запрещались плотские услады, а вот великий магистр не мог отказать себе в этом удовольствии. Знал, сколь распутны папы и кардиналы в Риме, готовые продать Христа за одну ночь с блудницей, не ограничивал себя и он, понимая, что и для здоровья сие только на пользу. Бог же простит. Ради него они не ведают ни сна, ни отдыха, каждый день рискуя своей жизнью. А тут его крестоносцы, охотясь на лосей, заблудились да ненароком вышли на земли князя полоцкого, заглянув в село, где шла свадьба. Не хотели браниться, готовы были повернуть назад, но местная дружинная ватага спьяну набросилась на них и поделом в лоб получила. А порубав дружинников, божьи воины увели в полон восемнадцать молодых девок, всю свадьбу вместе с невестой. Тут уж злость взыграла.

Великий магистр поначалу рассердился: ни к чему из-за пустяков ссориться с русичами, но барон Корфель, командовавший отрядом, заявил, что некоторые молодки сами напросились, силком их никто не тащил.

— У нас не хватает портомоек, ваша светлость, вот я и подумал... Да вон они, сами взгляните!

Девицы в нарядных головных убрусах, рыжие, белолицые, с интересом разглядывали шумный двор крепости, её толстые каменные стены, самих крестоносцев, закованных в крепкие доспехи. Те из «божьих воинов», кто не нёс службы, ходили в обычных крестьянских рубахах до колен, доили коров, свежевали баранов, занимаясь будничными хозяйственными заботами и косясь на стайку молодух, многие из которых похохатывали, бросая на воинов бесстыдные взгляды, да шумно переговаривались друг с другом. Лишь четверо из восемнадцати девиц размазывали слёзы по щекам, страшась ливонцев и прижимаясь друг к другу.

В пёстрой толпе девиц Волквин сразу же углядел двенадцатилетнюю голубоглазую отроковицу с толстой рыжеватой косой в подвенечном наряде да в богатом кокошнике, украшенном лалами и самоцветами. Щёки у невесты горели румянцем, а глаза озорно поблескивали.

— Её отец обыкновенный земледелец, — заметив взгляд магистра, подсказал Корфель. — Жених хром и уродлив, он сын мельника, невеста даже не прослезилась, когда мы её увозили. Видно, за нелюбимого отдавали.

Волквин представил её в своей постели и облизнул пересохшие губы. В потухших зрачках магистра вспыхнуло жаркое пламя, и его точно ознобом окатило.

— Как зовут?

— Всеслава.

— Пусть приведут её ко мне. Остальных отправьте обратно. Ни к чему нам тут блудницы, — категорично заявил епископ.

Барон послушно склонил голову, ничем не выдав своей обиды.

— С одной из них, какая приглянется, можешь позабавиться в моём охотничьем домике, но оставлять надолго не стоит, — помедлив, добавил Волквин.

— Благодарю за выказанное мне доверие! — бесстрастно выговорил Корфель.

Его крупное, изрезанное морщинами лицо с большим бугристым лбом и широкой лысиной неожиданно разгладилось, а в холодных голубых глазах проскользнул живой огонёк. Он не терпел ни в чём ущемления для себя. Даже если оно исходило от великого магистра.

Не первую пленницу приводили в покои Волквина, и многие, желая остаться в живых, свой дикий нрав не выказывали, а коли попадались строптивые, так десяток плетей да угрозы, что их отдадут на растерзание свирепым воинам, быстро усмиряли мятежный дух. Но Всеслава, едва попав в просторную спальню и увидев огромную кровать с балдахином, пылающий камин, толстые ковры на полу, резные высокие кресла, длинный дубовый стол, на котором по распоряжению магистра слуги выставили блюда со сладостями, пришла в восхищение, словно только о том и мечтала всю жизнь.

Волквин знаком подозвал её и надел на её шею ожерелье из яхонтов. Крестьянская дочь вспыхнула от смущения, опустила голову, но лишь на мгновение, ибо тотчас же бесстрашно взглянула на своего похитителя.

— Ты хочешь здесь бить? — вспомнив русские слова, спросил магистр.

Щёки Всеславы снова ожёг румянец. Она улыбнулась, потом помедлила и кивнула.

— Но почему? — удивился Волквин.

— Я не хочу возвращаться домой и жить с мачехой, у неё свои дети, потому она и выдала меня замуж за хромца, — в глазах пленницы сверкнули слёзы. — И к нему я не хочу возвращаться!

Епископ понимающе кивнул.

Ключница (её он держал для таких целей) помыла девчонку тёплой водой да растолковала, как надо себя держать, чтобы заслужить похвалу господина, кому она отныне должна угождать. И крестьянская дщерь хоть и оробела, войдя в спальню в тонкой прозрачной рубашке, но по просьбе магистра отважно сняла и её.

Волквин долго, с восхищением смотрел на Всеславу, точно перед ним была выставлена изящная скульптура старого древнегреческого мастера.