Франц Финжгар - Славянский меч [Роман]

Вдруг в рядах славинов началось смятение, послышался негромкий, протяжный вопль:

— Гунны, аланы!

Исток приподнялся на стременах. Из лесу на флангах отряда Волка высыпали толпы гуннских и аланских всадников.

— Работа Тунюша! Пес пришел на помощь Волку!

Он выхватил меч и проверил застежки на шлеме и на поясе. Ни капли страха не было в его храбром сердце.

— Конницу разобьем мы! Антов щадить! Копья вперед! — таков был его приказ.

Анты уже перевалили две трети расстояния, разделявшего их. Толпа не выдержала. С оглушительным ревом пастухи-славины ударили по отряду Волка. Тот еще быстрее погнал могучую волну, считая, что атакует главный отряд. Враги сошлись; крик и гром, стоны и вопли, треск копий, звон мечей поднялись к небу; могучий поток вздымался и опускался, перекатывался по земле, отступая, снова смыкался. Очень скоро мужество покинуло славинов, и они стали отступать, реки антских воинов устремились за ними, анты рубили все на своем пути, сотрясая воздух победными воплями.

И тогда затрубили трубачи славинов. Анты замерли, словно их вдруг схватили за горло. Гунны и аланы повернули коней.

— Западня, западня! Туда! Там мальчишка, там старейшины! — бесновался Волк. Его войско разворачивалось влево, где были одни лишь трубачи. Тем самым анты открыли себя для славинов с тыла.

Наступил решающий момент.

Исток взмахнул мечом, первые лучи солнца вспыхнули в росистой траве. Доспехи и шлемы блеснули ослепительным светом. Как птица, помчался по равнине Исток во главе отряда тяжело вооруженных всадников. Они ударили с тыла и с флангов по гуннам и аланам. Меч Истока сверкал быстрее мысли, беспощадно рубили воины, пришедшие с юношей из Константинополя. Лошади гуннов, потеряв всадников, метались в толпе, анты, повернув назад, рубили друг друга. Конница Истока, словно огненный змей, извергающий искры, обрушилась на пехоту. При виде сверкающих доспехов и огненных шлемов антов охватил ужас.

— Хильбудий! Византия! Управда!

Вопли слились со стонами умирающих.

Антские воины оробели, растерялись, вообразив, что на них напали византийцы. Побросав копья, они, сопровождаемые старейшинами, устремились к лесу. Строй рассыпался, славины догоняли и убивали бегущих. Жалкие остатки гуннской и аланской конницы мчались по равнине, но тут их настигал могучий меч старого славина, прибывшего с Истоком из Константинополя. Исток не стал гнаться за конницей. Он пробирался сквозь толпу бегущих, растерявших почти все свое оружие антов. Если ему угрожало копье, он поднимал меч, на ходу парировал удар и спешил дальше. Взгляд его сверкал под забралом шлема, как у ястреба, выискивающего добычу. За ним скакал Радо, сын Бояна, в доспехах центуриона, и несколько юношей. Вопли, стоны, мольбы оглашали воздух, высохшая земля гудела под ногами бегущих, в лесу трещали сухие ветки.

Исток, оторвавшись от своих, пробивался к лесу. Жажда мести влекла его туда. Он искал Волка. Но безуспешно. Оглядевшись по сторонам, он наконец пришел в себя и увидел, что окружен антами со всех сторон, даже Радо со своими товарищами остался позади. Тогда Исток повернул коня, снова погнал его в толпу бегущих, прокладывая себе путь мечом.

И тут Исток увидел того, кого искал. Бешено взмахнув мечом, он со свистом рассек воздух и яростно закричал:

— Ягненок языком убьет Волка!

Обезглавленный труп упал на вытоптанную траву.

Анты завопили от ужаса. Исток ринулся в толпу, вслед ему летели топоры, копья царапали его доспехи, а он мчался вперед и добрался до своих, получив лишь несколько царапин.

На поле боя спустилась ночь. Славины продолжали сгонять к кострам пленных антов. В неудержимой радости давории сотрясали мрак, на жертвеннике Перуна громоздились бараньи и воловьи туши, люди пили мед из рогов и славили Истока, завоевавшего этой победой безграничное доверие и любовь славинов.

А пока жарко полыхало пламя войны между славинами и антами, Тунюш вот уже третий день лежал на вершине холма возле града Сваруна. Два лучших его раба, отборные воины и искусные всадники, пасли на склонах трех лошадей. Они делали это молча, лишь изредка перебрасываясь словом, ибо великий господин, королевский сын Тунюш, сходил с ума от любви. Трижды спускались они вниз в лощину, трижды подползали к девушкам — те с песнями жали лен — и трижды вынуждены были вернуться ни с чем. У Тунюша тряслись челюсти, в лихорадке стучали зубы. Он видел Любиницу, видел, как горит на солнце ее лицо, слышал ее смех; ее голос звучал в девичьем хоре, как песнь лесной вилы. Длинные золотые волосы девушки колыхал нежный ветерок. Белые руки, овитые золотыми браслетами, сверкали, когда она подбирала снопы и относила их к копнам. Тунюш ладонями сжимал низкий лоб, бил себя кулаками в грудь, опухшие губы его раскрывались, как у огромного сома, выброшенного на берег.

Она была рядом; он мог броситься, схватить Любиницу, кинуть ее на коня и умчаться. Но что-то опутало его ноги, колени дрожали, он чувствовал, что невидимые таинственные существа, лесные вилы, не пощадят его, если он дотронется до Любиницы против ее воли. При мысли, что Любиница, возможно, чародейка, что она околдовала его, варвар испугался. Она смеялась, а ему казалось, будто она смеется над ним и приманивает его: «Ну-ка, попробуй подойди да тронь меня, коли хочешь своей погибели!»

А смерти Тунюш боялся; ведь ему прекрасно жилось на белом свете. И он уползал обратно на холм и лежал там молча без еды и без утешения в сердце.

Солнце опускалось, в долине желтел лен. Девушки поспешно подбирали последние снопы. Тунюш не сводил с них безумного взгляда.

«Завтра Любиница уже не выйдет из града. Вернется Исток, возвратятся воины и тогда… Она никогда не будет моей, а без нее мне не жить!»

Он перевернулся на брюхо и зарылся лицом в холодную землю. В душе снова заговорила мудрость прадедов: «Не сходи с ума! Опомнись! Брось ее! Вспомни, Тунюш, ведь ты сын Эрнака!»

Он поднял голову. Увидел белые рубахи внизу, загорелось сердце, вспыхнула страсть, и мудрость снова покинула его.

— Она будет моей, она будет королевой гуннов! — решительно произнес он, вскакивая на ноги…

Девушки закричали и разбежались, словно стая голубок, на которых кинулся ястреб.

Заалел багряный плащ, страшная рука обхватила Любиницу вокруг пояса, голова ее закружилась, и темные тени заплясали перед глазами.

В эту минуту на валу града появились две старческие фигуры. Это были Сварун и Радован.

— Тунюш! — завопил Радован.

— Моя дочь! — простонал Сварун и упал замертво.

Радован смочил ему голову и в утешение несчастному отцу послал вслед бешено скачущему гунну водопад самых страшных проклятий на языках всех народов от Балтийского до Эгейского моря.