Сергей Зайцев - Тур — воин вереска

— Густав, Густав! Милый Густав, я не поняла ни слова из того, что ты произнёс... но я люблю тебя.

И от слов этих она вдруг пришла в себя, опомнилась, и слова эти как обожгли её, и она прикрыла себе ротик ладошкой, словно бы хотела слова свои остановить, поймать, вернуть... да уж поздно было. Она сама не знала, почему сказала это. Но сказалось так, вырвалось — наверное, потому, что назрело, потому, что это была правда; и вырвалось это не из уст её, а из самой глубины сердца, которое, как известно, разуму не подчиняется и никому и ничему не служит, кроме святого чувства любви. Впрочем, Люба быстро успокоилась и даже улыбнулась: всё равно он, Густав, этот чужой человек... любимый её человек... слов её не понимал.

А он уж не опирался на неё, он обнимал её нежно и легко. У Любаши на плечи сполз платочек, и Густав зарылся лицом в её чудные волосы и вдыхал, жадно, всей грудью вдыхал, необыкновенный её девичий запах, вечный, как вечна женщина, как вечен сам род человеческий, запах волос библейской Евы, который кружил голову ещё Адаму. И шептал ей в ушко:

— Всё так сложно в жизни и всё так просто в жизни: люби — и будешь счастлив...

— Ты люби меня, не покинь, — сами собой срывались слова с уст Любаши.

Она ещё что-то говорила, уж сама не помнила, да и не важно, что говорила, ни ей не важно, ни ему непонятно, говорила, говорила в полубеспамятстве, когда горячие уста его обжигали ей шею, когда за ушком запечатлевали поцелуй, всё говорила Любаша не то про любовь, не то про хлеб принесённый, не то про заживающие раны, говорила взволнованно, и дышала, и улыбалась, и, кажется, даже плакала, опять говорила, пока его уста трепетно и нежно не накрыли её уста... И как будто широко, широко по округе растеклась, расплескалась щедро её любовь, которую удержать в себе уж невозможно было, разлилась любовь её, как восхитительная песня, какая всякого трогает за сердце и находит отзвуки в каждом сердце, и потому далеко, далеко бывает слышна.

И на следующее утро приехала Любаша к Густаву. Уже не обманывала себя, не оправдывалась тем, что только заботится о беспомощном раненом, и не корила себя девичьей слабостью, девичьей уступчивостью (никого из парней к себе близко не подпускала, а тут позволила и обнимать, и целовать), не пугала худой молвой, ибо почувствовала, что стремление её к любимому просто необоримо, не по силам девушке противиться природе её. Помнила Любаша сильные руки его, жаркое его дыхание, помнила волнующий вкус его губ, вкус шиповника почему-то — чуточку железный и чуточку сладкий... Ночку совсем не спала. А спозаранок повезло: когда собиралась, никого из домашних не потревожила, не встретила; сама сноровисто оседлала какую-то лошадку.

И холодно уже было, готовилась природа к зиме. Всё меньше листвы оставалось на ветках, всё прозрачнее становился лес, полнился серо-свинцовой унылостью поздней осени, и иней каждое утро покрывал пожухшие травы, бесконечно стелился серебряным ковром, и чаще налетали дожди, несомые низкими и тяжёлыми, толстобрюхими тучами, и громче стучали копыта лошадки по подмерзающей за ночь земле...

А в хижине, где с нетерпением ждал Любашу Густав, в хижине-развалюхе, что теперь тянула девушку к себе сильнее дома родного, боже! как в ней было приятно-тепло! Как чудно и благостно проникало это тепло под распахнутый кафтан, который набрасывала на себя Люба в дорогу, как замечательно проникало тепло в рукава и за ворот и растекалось по спине, и как волнующе ложилось тепло руками любимого ей на плечи, как нежно-трепетно согревало оно губами любимого ей холодные щёки и носик, и красивым лицом любимого, на которое хоть сто лет гляди — не наглядишься, ложилось ей на грудь... А потом, о господи! эти самые любимые в мире губы снимали с губ Любашиных, красных, нежных, дрожащих и вздрагивающих, никогда ещё не целованных, раздушистый малиновый сок... Так уютно в хижине было, освещённой лишь огнём очага, и пахло хорошо свежей хвоей и сладким дымком берёзовых веток, а от рук любимого пахло мятой и чабрецом, хотя давно уже отцвели и даже поникли, засохли эти травы... или Любаше чудился этот запах — что немудрено, ибо кругом шла её девичья голова.

Уютно потрескивали головни в очаге, раскалённой медью полыхали меж камней уголья, и медные же блики то вспыхивали, то угасали на стенах и потолке, на лицах Любаши и Густава; растекался по хижине нежный дух сожжённых можжевеловых веток, Винцусь дремал, во весь рост растянувшись на лаве и положив сестре голову на бедро. А она, разговаривая вполголоса с Густавом, тихонько перебирала шелковистые волосы братика.

Сидел великан Густав у одной стены хижины на лаве, а Любаша с Винцусем — у другой стены.

Говорил ей Оберг негромко, чтоб не разбудить мальчика:

— Я не могу знать, сколько ещё недель, месяцев продлится эта война, и нет у меня уже прежней уверенности в том, что мы одолеем русских. Недавнее сражение ясно мне показало, что противник умеет драться. Но как бы война эта ни закончилась, я, милая моя душа, нимфа моя, тебя не забуду. Знаю, что сердце моё будет рваться сюда. И я отпущу его, и поеду за ним, пока не окажусь у твоего дома, у порога, который ты каждый день переступаешь. Я приеду к тебе, я приеду за тобой. И отвезу тебя в Ригу, где мы обвенчаемся.

Выслушав его внимательно и ни слова не поняв, поскольку (осмелимся напомнить читателю) говорил Густав по-шведски, Любаша сказала:

— Наверное, война эта долго не кончится. Из книжек я знаю, что долго не кончаются войны. Ты уйдёшь не сегодня-завтра, мой добрый Густав, ты уже окреп, и я больше никогда не увижу тебя. И мне от того очень грустно. Мне хотелось бы, чтобы ты остался, чтобы заслал сватов и чтобы стал в один счастливый день мне мужем. И пока ты меня не понимаешь, что я говорю, и пока мой братик спит и не слышит, я признаюсь тебе, мой любимый Густав, что хотела бы от тебя ребёночка...

— Я всё слышу... — прошептал с сонной улыбкой Винцусь.

— И чтобы это был мальчик, — продолжала Любаша. — И чтобы похож он был на тебя — такой же великан и красавчик... Но этого, я думаю, никогда не будет, потому что ты скоро уйдёшь навсегда, мой Густав.

Оберг слушал голос девушки, слегка наклонив голову. Когда она замолчала, он сказал:

— Мы построим с тобой маленький домик на берегу и наплодим много-много малышей — мальчиков и девочек, и чтобы все походили на тебя. Мы будем любоваться ими под шум прибоя и крики чаек и каждый вечер будем гулять по дюнам. А в воскресные дни после службы в церкви я буду катать вас на лодке...

Так они вместе проводили иные дни или вечера, в какие-то из них с Винцусем, в другие, когда Винцусь сказывался занятым делами (хотя трудно себе даже представить, какие могли быть у мальчика его возраста, у подростка, дела), вдвоём. С каждым днём становилось всё холоднее, временами уж сыпал снежок, но ещё не ложился надолго, а влюблённым нашим было всё грустнее, ибо оба они всё яснее чувствовали, что близилась разлука, — и быть может, разлука навсегда.