Сергей Зайцев - Тур — воин вереска

Рассказывая всё это, сам вздыхал Радим, и лицо его было грустно... Видно, крепко захватила его любовь.

Здесь, раз уж мы коснулись темы книг, нанесём ещё один штришок на портрет Радима Ланецкого, молодого шляхтича и нашего доброго героя. И заметим на этой страничке, что Радим действительно очень любил книги и много времени проводил за чтением их. Читал он всё, что попадалось ему в руки, и на русском, и на польском языках, немного по-немецки — Волчий Бог научил. Попадались ему и летописи, и книги по разным наукам — по алхимии, например, и вертограды, и лечебники (к ним интерес был явным плодом влияния Волкенбогена), и высокие духовные стихи старых поэтов — Лявона Мамонича, Криштофа Филалета, Симеона Полоцкого. Из всего, написанного Симеоном, Радиму было близко творение его, именуемой «Картиной человеческой жизни»; писанное по-польски, переводится оно примерно так:

Грустноватое, конечно, стихотворение и философическое, и нам здесь может показаться несколько необычным то, что именно оно нравилось Радиму — человеку, пребывавшему в том возрасте, в котором большинству близки и понятны совсем другие стихи. Вроде таких, к примеру, как эти:

Или таких, как следующие:

Но таков уж он был наш герой — с душой чуткой, лирической, с честным отзывчивым сердцем и с пытливым деятельным разумом, стремившимся заглянуть всё вперёд и наперёд — и за шестнадцать лет, и ещё за шестнадцать, и ещё... и, говоря скромно, не прибегая к высокому штилю, заметим, что лелеял Радим наш желание или, может, мечту — жизнью своей так распорядиться, чтобы принести не только дому своему и близким, но и отечеству какую-нибудь пользу.

А более всего Радим любил читать о древних героях и богах — античные греческие мифы, и хорошо их знал, и, бывало, иные с удовольствием рассказывал домашним. Стихи и мифы читал Радим и в книгах, и в списках. Не ленился и сам переписывать кое-что — скрипел у себя в горенке пером вечерами.

Радим давно уже звал отца Никодима и его семью перебраться в Красивые Лозняки. Многие гибли в это лихое время, с жизнью расставались ни за грош. А священник и его семья жили прямо на виду, считай, на перепутье множества дорог. Не случилось бы беды!.. Немало лиходеев и шишей ходило туда-сюда через Рабовичи, да всё мимо церкви, да всё мимо дома доброго священника, да сумой дырявой днём трясли: «Подай, Христа ради, батюшка!», да ночами в окна стучали, грозно поигрывая кистенями: «На печку пусти!», да, бывало, ломились и в двери... В имении же, стоящем особняком, они были бы в большей безопасности. Однако отец Никодим всё отказывался, говорил, что какие бы лихие времена ни были, он не может оставить приход и прихожан, ибо разве пастух бросает стадо, когда вокруг рыщут волки?.. Свято верил священник в то, что Господь заботами его не оставит.

Нежные чувства, набиравшие силу в сердце у Радима, преобразили его; он теперь был весел и добр, чуток ко всем, щедр; он и прежде был великодушен, но теперь великодушию его, казалось, не было границ; он мог бы простить близким любую обиду, мог безропотно переносить любые превратности жизни, мог не замечать чужих проступков и ошибок — и не замечал, главным образом, в среде крестьян, которым в эту лихую годину, видел, было более всех тяжело. А ещё он стал шумным и деятельным. И хотя война откатилась на юг и в округе стало значительно тише, Радим вознамерился из Красивых Лозняков сделать крепость, превратить имение в фортецию (от русских офицеров Радим впервые услышал это слово; может быть, именно тогда у него и зародилась мысль сделать усадьбу неприступной), и делал, и превращал: укреплял с мужиками ворота, возводил частокол на месте старого и весьма ветхого забора, рыл глубокий ров; и с топориком, и с лопатой сам управлялся.

То его только и слышно было — указывал мужикам, куда стаскивать камни, показывал, куда наваливать землю, где вбивать колья, а то вдруг надолго пропадал, и не было его ни днями, ни ночами; близкие начинали тревожиться, куда подевался Радим, а он опять являлся, с улыбкой, с ласковыми речами, светлое чело. Ян с Алоизой допытывались: где он был да где пропадал. А Радим всё отнекивался да всё отмалчивался с ясной улыбкой. Только одна Люба догадывалась: у рабовичского священника в доме Радим бывал, возле светёлки Марийки брат её любезный пропадал; верно, ответила Марийка на сокровенные его чувства, и оттого он был так явно счастлив.

И действительно: Радим не в силах был таить от сестрицы свою сердечную тайну. Он открылся ей, что ответила ему ненаглядная Марийка любовью. Он до этого долго был в сомнениях и в душевных метаниях, и в растерянности, и даже в подавленности; бывал то в грусти, то в тоске, только и думал о ней, о славной Марийке, сохло сердце, страдала душа. А оказалось, что и у неё сердце сохло по нему и душа страдала. И в один прекрасный день, в великолепный час, когда небо увиделось обоим обсыпанным жемчугами, а солнце осеннее засияло алмазами, признались они друг другу в сильнейших любовных чувствах. И плакала от счастья Марийка у счастливого же Радима на груди, и говорила, что боялась, боялась пуще смерти, что он не любит и никогда не полюбит её. Он нравился ей с детства; а как девичество пришло, как стало набирать оно силу, меняя её, творя из неё женщину, как стало забирать её у самой себя или, напротив, возвращать к себе, к такой, какой должна она быть на веки вечные, как Природа над ней поднялась, и властно взяла её девичью суть, будто сосуд взяла в крепкую руку, и наполнила суть эту страстностью, так с тех пор только и думала Марийка о нём, всё о нём, о Радиме, только его и видела в мечтаниях своих, в каждом юноше, в каждом мужчине его видела, только о нём и грезила, когда просыпалась ночами, и грезила о нём днями — всё валилось из рук, про всё забывала, отвечала невпопад, без причины плакала, вдруг от всех убегала, не сиделось ей и не лежалось, поднималась идти, но не помнила — куда, подходила к дверям, но не знала — зачем, и тревожилась мама: не болеет ли дочь... Болела, болела Марийка, и болезнь её прекрасная называлась любовь.