Сергей Зайцев - Тур — воин вереска

Однажды Люба и Винцусь засиделись в хижине, разговаривая с Обергом (уже давно не было нужды ухаживать за ним как за раненым, поскольку он совершенно окреп и при ходьбе обходился без палки; хотя долгий пеший путь он ещё вряд ли выдержал бы) и кое-что из услышанного как будто понимая, рассказывая ему о своём поместье, о людях, живущих там, о лозняках, красиво склонившихся над водой, о лошадях и овцах, о милых ягнятах и рассматривая с любопытством его рисунки, что он быстро, по памяти набрасывал на листках бумаги твёрдым липовым угольком, — красивый город с величественными храмами, Ригу, многомачтовые корабли, стоящие вдалеке от берега, с пушистым хвостом белочку, ну прямо как живую (надо же! только угольком так нарисовать!), хижину, в которой они сидели, Винцуся с очень смешным выражением лица и верхом на его Конике... Но спохватились, засобирались.

Осень уже была поздняя, темнело рано. Так, затемно, они в этот раз уже и возвращались. Слегка подморозило, воздух был свеж и прозрачен, за лесом, за чёрными голыми ветвями, вкривь и вкось воткнувшимися в небо, светила полная луна. И это было хорошо, так как Люба с братиком, ясно видя дорогу, могли возвращаться домой довольно быстро.

Резво лошади бежали по пустынному, покрытому инеем просёлку. И далеко уже отъехали от хижины. Потом вдруг заметила Любаша, что начала лошадка её прядать ушами да пофыркивать. Сделала девушка знак Винцусю, и они остановились. И вовремя: услышали конский топот впереди, довольно уже близко и быстро нарастающий топот. И ежели по этому топоту судить — много всадников ехало впереди; вряд ли это было эхо, неоткуда было здесь ему взяться.

Насторожились братик и сестра. Сказала Люба, оглядываясь назад:

— Не случиться бы беде.

— Надо спрятаться, сестрица, — предложил Винцусь.

Люба с братиком поскорее съехали с дороги в неглубокую, но достаточно тёмную лощину, спешились и укрылись в кустарнике. И хорошо, что поспешили они, поскольку в следующую минуту появился на дороге большой отряд — не менее двадцати всадников.

Весьма ярко светила луна, и показавшихся всадников легко можно было разглядеть... как, впрочем, и их самих, сестрицу с братиком, спрятавшихся в редких голых кустах. Люба пригнулась и велела пригнуться Винцусю. Страшно стало: случись что — от этих всадников уж не убежишь. А ещё стало страшнее, когда разглядела Любаша самого первого всадника... Едва увидев, она догадалась.

Это был, конечно, сам Тур — в своём дивном шлеме с блестящими в лунном свете рогами, в крепких доспехах из толстой кожи, в чёрном плаще — и на чёрном могучем красавце-коне; это был тот самый Тур, о котором так много говорили в округе, говорили разное, и одни сказанному верили, а другие сомневались, считали услышанные про Тура истории досужими россказнями, пустыми бреднями оголодавших и от голода, от лишений и бед ополоумевших, потерявших веру во всё доброе людей.

Было холодно и страшно. Стоял недвижен чёрный лес. Ни одно дуновение ветерка не смущало почти голые ветви. В ясном ночном небе равнодушно мерцали звёзды, и печальный бледный свет разливала по округе луна. Любаша и Винцусь, оробевшие изрядно, жались друг к другу и молились об одном: чтобы лошади не выдали их... чтоб не повернул в их сторону голову один из всадников на дороге — воинов рослых, незнакомых; а и были бы знакомые — в ночном полумраке можно и не разглядеть. Вооружены они были разно: у кого старинные мечи, у кого сабли, у кого коса или рогатина на плече, у кого ружьё поперёк седла. Кто в кафтанах, чьи полы свешивались едва не до стремян, кто в овчинах, кто налегке — в зипунах. У многих под зипунами тускло поблескивали кольчуги и латы.

И Тур впереди — как безмолвный призрак. И лица его не разглядеть — скрывается лицо его в тени турьего черепа. А может, и нет у него лица вовсе, как нет и самого Тура, что есть только сказание, есть мечта униженного, избитого, ограбленного народа, явление невещественное он... вот неясыть закричит сейчас, засмеётся-заплачет в лесу, захлопает крыльями, и растает видение в воздухе...

Обмершие, заворожённые видом проезжающего отряда, были Люба и Винцусь неподвижны, крепко держали под уздцы своих лошадей, глядели на проезжающих всадников. А те в клубах не то пыли, не то инея были как призраки в ночи, холодные и грозные... Статные, безмолвные воины — будто явившиеся из прошлых столетий, из седой старины, из времён справедливых, героических эпох, легендарных и славных, под славной же хоругвью своей, — может, видением бестелесным, может, наяву, во плоти, — в войну и разруху, в народную беду, в гущу страдания, в стон и плач, карающим мечом явившиеся для недруга, защитой, народным гневом и возмездием — обидой за обиду, злом за зло, кровью за кровь, смертью за смерть. Под ними были огромные тяжёлые кони, от поступи которых вздрагивала земля, и вздрагивали последние листья на деревьях и кустарниках, и осыпался с них иней, и будто вздрагивала сама ночь...

Вдруг Тур повернул голову — может, лошадей заметил — и посмотрел в сторону Любаши и Винцуся. Любаше даже показалось, что на неё он посмотрел. Чуть склонив голову, будто прислушиваясь, Тур придержал коня и поднял, призывая к вниманию, руку. Послушный его жесту, отряд остановился.

Тур смотрел на Любашу с минуту — молча, недвижно. Он стал — как каменное изваяние. Его глаз девушка видеть не могла, но хорошо видела она чёрные провалы «глазниц», прорезанные в шлеме.

— Он смотрит на нас? — шёпотом спросил Винцусь, который, как показалось сестре, готов был с перепугу сорваться с места и кинуться наутёк куда глаза глядят.

— Не знаю, — так же шёпотом ответила обмершая от страха Любаша.

— Преблагой Боже...

Тур, так и не сказав ни слова, тронул поводья своего коня и медленным шагом поехал дальше. И отряд его двинулся за ним. Серебрились в лунном свете их шлемы, шапки, сабли, прицепленные сбоку; тусклой желтизной отливали лезвия кос и обитые медью острия рогатин... Медленно и величественно колыхалась над всадниками хоругвь.

Когда отряд скрылся за поворотом и совсем стих топот лошадей, Винцусь прошептал, будто его всё ещё могли услышать:

— Я думал, сестра, что рассказы про Тура — выдумки.

— И я тоже, — так же шёпотом ответила Любаша. — А он, оказывается, есть.

Мы, быть может, несколько увлёкшись чувствами, сомнениями и радостями Любаши, как бы отодвинули на задний план старшего брата её Радима, и сделали это незаслуженно, и это, конечно, признаем, и спешим исправить сию оплошность, сию несправедливость по отношению к одному из наших героев — человеку, достойному самого пристального внимания нашего и читателя, человеку образованному, благородной души, кристальных честности и чести и всяческих похвальных качеств (родителей почитал, сестрицу любил трепетно, братика жалел, крестьян не обижал, в Бога веровал, и пусть не истово крестился, но мимо икон без крестного знамения не проходил; на службы являлся исправно). Человек он был интересный, а в последнее время стал ещё интересней, поскольку, как сам он признался Любаше, «посетило его высокое чувство любви». И мы с этим не можем не согласиться — любовь несказанно красит всякого человека, он как бы расцветает от этого волшебного чувства, от сердечной привязанности, расцветает и сущность его, ибо природа как бы готовит его к главному в жизни событию, к соединению с предметом любви, с тем человеком, единственным в этом бесконечном мире, ради которого всё — и мысли, и чувства, и мечтания, и устремления, также и внешне он становится хорош — никто не станет с этим спорить: когда у человека на душе хорошо, он весь так и светится, а когда посещает его любовь, лик его озаряется божьим светом, который не скрыть, который виден издалека.