Денис Блажиевич - Угличское дело [СИ]

Федор Никитич перепрыгнул через щиты внутрь арены. Суббота раздраженно грохнул по щитам. Глазами порыскал в толпе, нашел Митяя. Тот стоял среди охотнорядцев в простом посадском платье. Был он умыт и гребешком расчесан. Шапку суконную держал в руке. Суббота размышлял недолго.

— А давай. — сказал он сам себе. — Может так и надо.

Суббота Зотов махнул рукой. Митяй знак распознал. Шапку натянул на голову и растворился в толпе. В это время Федор Никитич выхаживал перед Курдяем. Приноравливался, прилаживался. Курдяй водил за ним круглой бритой башкой. Не поспевал. Внезапно Романов поднырнул под правую руку Курдяя, вынырнул за спиной и треснул великана по жирному слоистому затылку, а когда тот развернулся, ударил что есть силы в подставленный висок. Курдяй лишь рассвирепел. Бросился вперед и достал. Федора швырнуло назад, почти Субботе в руки. Суббота подхватил питомца:

— Жив? Помер?

Федор вырвался из рук Субботы:

— Между застрял.

Правая скула вспухла, и шумело в голове, но Федор уступать не собирался.

— Давай своего бойца. Тут артельно нужно.

Федор сжал в кулаке свинчатку.

— Как его завалить, Суббота?

— Не спеши. Замотай так чтобы шататься начал от усталости, потом бей.

Теперь Федор близко не подходил. Если получалось, легонько бил в корпус и тут же отходил. Забегал за спину, толкал в спину, бил по затылку, куда попало лишь бы попасть. Курдяй поворачивался, а Федор Никитич снова за спиной маячил. И так он раскатал Курдяя, что тот в какой-то момент согнулся, пытаясь отдышаться, и выставил вперед свою беззащитную голову прямо под удар свинчатки. Курдяй не упал, а шагнул вперед и так бы и шел пока не уперся в щиты и толпу, если бы Федор Никитич его не толкнул легонько. Курдяй упал, какое-то время греб лежалый речной песок, а потом замолк, чтобы толпа заорала, забилась в радостных и животных криках. Лошадью Курдяя стянули с арены под хохот и нескромные грязные словеса, а Федор Никитич (ох и красив был молодой Романов) обернулся. Он низко поклонился царю, потом на все другие стороны честному московскому люду.

— Лупп! Лупп! Давай своего черкашенина.

— И не думай, Федор Никитич! Не смей! — совсем Суббота забылся, в страхе за воспитанника, совсем растерял свою напускную покорность. И Лупп-Колычев примирительно крикнул:

— Не стоит, Федор Никитич. Ох, не стоит.

Но Романова было уже не остановить. Удальски прошелся он по арене.

— Гляди, народ православный! Лупп-Колычев — живоглот. Боится, что денежки его ухнут. Купец пирожковый.

— Что ж Федор Никитич. — ответил разозленный Колычев. — На себя пеняй, коли что. Дозволь, государь?

У царя глаза округлились. Он засучил своими белыми ручками, и лицо его взрезала кривая слабоумная улыбка.

— Выпускай! Выпускай! — царь Федор почти визжал в предвкушении. И ничем эта младенческая злость не была хуже любой другой самой взрослой и расчетливой злости. В дальнем углу арены открылся проем, в него ввалился огромный черный медведь. Розовая пасть с толпою белых клыков кипела слюной. Зверь тащил за собой на веревках шесть всеми силами упирающихся холопов. Лупп-Колычев довольно бросил встревоженному Федору Никитичу.

— Что? По нраву тебе мой боец?

— Суббота! — Федор Никитич отступил назад. — Горю, Суббота.

Холопы едва сдерживали рвущегося вперед медведя. Суббота бросил перебирать рогатины, сложенные у помоста, схватил первую попавшуюся и бросил ее Федору Никитичу. Романов подхватил рогатину и в это время холопы спустили медведя.

Под помостом было сумрачно и как-то покойно, несмотря на то, что и сюда доносился шум арены и рев разъяренного зверя. Помост поддерживали столбы, вкопанные прямо в землю. Если бы не подвал купца Воронова с его регулярной костью на обед, Митяй определенно застрял бы в этом частоколе. Нужный ему столб Митяй разыскал быстро. Он был помечен свежей белой зарубкой. Рядом со столбом лежал короткий плотничий топор. Оставалось совсем немного. Взять его в руки и сделать то, что было приказано. Митяй потрогал столб. Одна большая всепоглощающая мысль вскружила ему голову. «Что ж я делаю, господи? На Дон. На Дон и так можно уйти. Бросить топор, да уйти. Что он мне сделает? Искать будет? Да кто ж меня найдет? Подскажи, господи! Я ж теперь твой. Твой до краешка».

На арене медведь бросился вперед. Федор услышал разрывающий в клочья воздух рык и времени даже дрогнуть не осталось. Романов воткнул рогатину в песок и наклонил ее в сторону катящегося на него черкашенина. Вдруг стало тихо. Со всего маха медведь напоролся грудью на рогатину. Он махнул остывающей лапой, пытаясь достать Федора и еще глубже сел на рогатину.

— Не стой! Отходи! — орал сзади Суббота. Федор не отходил, стоял, не мог шевельнуться. Заворожила его такая близкая полная жизни смерть. Чем больше сражался с ней медведь, тем быстрей набиралась она сил пока, наконец, острие рогатины не прорвалось наружу через мясо, легкое и призрачную надежду на которой все на этой земле держится. И человек, и зверь, и самый последний жук-плывунец. Древко треснуло, и медведь упал. Наконец, Федор услышал и шум и крики. Он вернулся. Пот заливал лицо, и каждая клеточка тела отзывалась тупой разрастающейся болью. С трудом, но стараясь не подавать виду, держался прямо и шел к Субботе.

— Федор Никитич! Свет ты мой! — кричал ему Зотов.

— И не думай! — Федор увидел, что Суббота решил перебраться через щиты и бежать к нему как когда-то в детстве да что там себя обманывать как всегда, когда ему было плохо. — Не позорь бабьей заботой! Там жди.

А потом все услышали треск и глухой звук. Нижняя часть помоста обвалилась, но верхняя, где были царь и правитель продолжало удерживать несколько столбов, на одном из которых белела свежая зарубка. Перепуганный Годунов закрывал царя, метался из стороны в сторону, выставив вперед смешной золоченый ножик. Федор Никитич по обломкам и покалеченным телам рванул вверх.

— Федор Никитич! Куда ты, оглашенный! — крикнул Суббота, Федор Никитич его не слышал.

— Не подходи! — правитель сделал неумелый выпад вперед, Романов уклонился. Прижал его руки к бокам.

— Что ты, Борис Федорович. Тише. Тише.

— Спасай государя, Феденька. — правитель едва не молил. — Спасай. Бог не простит.

Бог не Бог, а Годунов точно не простит. Романов его слезы видел. Царь Федор сидел тихо. Наверное, он совсем не понял, что произошло, но когда Романов попытался оторвать его от золотого трона, он закричал, едва не забился в родовом припадке. Забытый призрак Александровской слободы опять ясно встал перед ним из плотного тумана забвения, которым был окутан его рассудок.

— Не тронь! Не тронь! — слабо бил царь Романова в грудь и плечи. — Борис! Борис!