Денис Блажиевич - Угличское дело [СИ]

— Через два-три дня. — сказал дьяк — Обоз с припасами в Дворцовый Приказ идет. И вы с ним.

Каракут отрицательно покачал головой.

— Нам задерживаться, нужды нет.

— Мне есть. — ответил дьяк. — Ты государев человек.

— Я не государев человек.

— Э-э-э. — поморщился дьяк, словно пережеванное жевал. — В царстве московском всяк человек государев. Всякая козявка, травинка любая по приказам расписана. Всё службу тянет. Радость в этом. Смысл.

— Какой? — едва улыбнулся Каракут.

— Служи. Не тужи. — твердо ответил Битяговский. — Мишка, цепку волоки.

Мишка вздохнул, выбрался из-за стола и преодолевая воздух, выбрался в сени. Приволок оттуда ржавую гремящую цепь. Вместе с дьяком они окутали ей сундук, а концы соединили еще одним замком.

— Так вот оно. — заключил дьяк.

— А ключ? — спросил Каракут.

— Слово государево — лучший ключ. — важно ответил дьяк.

— Нет у нас ключа. — влез бессовестно поперек разговора Мишка.

— Синичкина пися, а как же вы открываете? — удивился Рыбка.

— А никак. — дьяк поворочал тяжелые замки. — В Москву так пойдете. Там любой ключ найдется.

— Доверяет вам Москва.

— Не доверяет… Порядок блюдет. Теперь обедать. Чем бог послал, а государь передал.

В царскую мыльню, каменную с изразцовой печкой, вели четыре белые полотняные дорожки. Вдоль них выставили дворовых парней и девок. Для мужской и женской половин. Они подняли вверх и сомкнули между собой ветки с зелеными весенними листьями. Федор Романов и Лупп Колычев переминались с ноги на ногу у входа в мыльню. Ждали, когда начнется торжественное шествие правителя в баню. Руководил торжеством дьяк Вылузгин. Юркий и ловкий старик с желтыми хитрыми глазами. Несколько раз пробежал он вдоль живой шелестящей теплым ветерком арки, поднимал глаза в небо и сверялся с солнцем либо проговаривал молитву, наконец, махнул рукой и дал команду начинать. Сразу же за этим замычали зурны, загудели флейты, барабаны взбили пеной загустевший воздух. Тогда с разных концов, не видя друг друга, вступили Борис Годунов и его жена Мария. Они величаво и совсем по-царски шли мимо крытых галерей, откуда на них с любопытством наблюдали его ясновельможность литовский посол пан Сапега и крымский мурза Елченбек. Ради них, собственно, все и было затеяно. Чтобы затвердить в шалых порубежных умах, как стояли так и стоим, а вам того же не желаем. У входа в мыльню Бориса встретили Федор Никитич и Лупп Колычев. Борис передал Федору золотое яблоко. Лупп Колычев с глубоким поклоном вручил правителю сухой дубовый веник. В саму мыльню Романов и Колычев не пошли, там Бориса встречал банщик Никита. Длинный повыше оглобли мужик в рубахе с узким набранным ремешком. Никита хлопнул дверью и правитель потерял свою напускную важность, избавившись от чужих глаз. Раздевал его Никита торжественно по-особому чину. Правитель никогда про то не говорил, но Никита даром что повыше оглобли сам догадался как оно нужно. Закончив, Никита склонил лохматую голову и распахнул низкую дверь прямо в мыльню. Годунов вошел и Никита, не поднимая головы, закрыл дверь. Правитель исчез в мыльне и тотчас все повалилось. Дворовые разлеглись вдоль дорожек, опустели крытые галереи, хотя Вылузгин лично приволок высокую резную стулу литовскому послу. Что же, теперь после Ливонской войны несчастливой, после того как Польша и Литва заедино против царства православного встали унию заключив, не переломимся. «А вот когда жирка нагуляем… — Вылузгин, тяжело дыша, сам уселся на стулу. — Тогда уж… Как в былые времена… Дай то бог, поползут ляхи гонорливые за московской полушкой». Федор Никитич прилег, закинув руки за голову. В белую холстину неба по самую шляпку был вбит желтый солнечный гвоздь. Рядом с Федором расплылся по земле Лупп Колычев.

— Говорят, у тебя боец новый появился? — спросил Федор Никитич.

— С украйны. С Орла города привезли. Страшный черкасс.

— Когда выставишь?

Лупп Колычев повернулся к Федору Никитичу.

— Прятать не буду…

— Я это к чему… — Федор зевнул сладко. — Помост уже сладили…

Лупп Колычев вздохнул.

— Эх, Федор Никитич… И чего тебе надо, коли все есть… Неужто сам полезешь?

— А то… Прятать себя не буду. Расчешу твоего черкашенина…

— Ой ли…

— А ты выстави.

— Это подумать надо. — зараздумывал Лупп Колычев.

— Боишься?

— Мне то чего бояться… Не я буду жизнью своей играть. — засмеялся Лупп Колычев прямо в лицо молодому Романову.

В мыльне правитель крепко обнял жену. Никита жег березовые дрова понемногу, чтобы жар не был удушливым, таким от которого сердце распухает подушкой. Мария смотрела в глаза мужа, гладила его волосы, наскучившись, шептала негромко.

— Все на тебя через решетку смотрю. То с послами, то с царем.

Борис тоже ласкался и шептал в ответ. Словно, боялся, что подслушают, доберутся до его потаенной сердцевины.

— Молчи, молчи… Дай надышаться.

— Сокол мой… Украдкой милуемся. Будто от батюшки хоронимся.

Борис обнял жену за плечи, рассыпал вокруг негромкий смех.

— Не дай бог. Тестюшка Малюта Скуратов увидал бы такое… Смотри лучше, что аглицкий гость Ченсор царю преподнес.

Борис поднялся с лавки, в предбаннике из рук Никиты принял тугой сверток и вернулся в парную.

— И зачем это? Орехи колоть? — спросила Мария, рассматривая изящно сделанную железную вещицу.

— Орехи?… И в самом деле орехи. Гляди работа какая.

— Делать немцам нечего. Всяк изгаляются. Взять молоток и тюкнуть… А тут навертели.

— И нам бы так. Ум отягощать. Характер слоить. Иначе ни себя, ни царства не удержим. Сожрет нас немец.

— А мы по нему из пушки как вдарим.

Борис рассмеялся и поцеловал душистое мягкое плечо.

— А он нас без всякой пушки. Через этот орехокол.

— Выдумываешь?

— Хорошо бы. Что там у царя с Ириной?

— Снова о делах.

— Малость самую.

Мария отодвинулась от мужа.

— Глаз не кажет батюшка царь. А если и кажет, то с твоей Ириной все о красоте душевной болтают. О телесной забыли совсем.

— Плохо.

— А по мне так и пожалеть царицу. Каждый год детей рожает и все мертвые. Не пускает бог.

— Помочь ему и себе надо. Что? — Борис посмотрел на жену и продолжил быстро. — Укореняться надо, Маша. На волоске висим, а волосок тот жизнь царя. А ты видишь, какая она тонкая.

— Может с Шуйскими с Романовыми сплестись?

— Мало сплелись? Федор Романов двоюродный брат царя. Шуйский Дмитрий брат Василия через сестру твою свояк мне. Все одно. Волки. Волки. Сестра твоя. Ведь она теперь Шуйская.

— А я Годунова.

— Свора чужая, безжалостная.

— Мы не такие.

Борис молча поцеловал жену, но оставались вместе они не долго. Посол литовский не мог ждать. Не такие теперь были времена.