Сергей Зайцев - Пепел и снег

Эти находки со всей очевидностью показали, сколь сильно торопился мосье Пшебыльский покинуть усадьбу. Быть может, у него были на то причины, о которых и теперь никто не догадывался. Скрытный человек, о всех знал всё и говорил много, иногда без умолку, а в своё никого не пустил. Нельзя было сказать, чтобы он очень испугался приближения неприятеля; до сих пор гувернёр производил впечатление человека мужественного — этого Александр Модестович не мог не признать, несмотря на неприязнь, какую испытывал к нему от недавнего времени. Гувернёр не просто бежал, он как будто бежал с неким расчётом, с определённым намерением, ибо покинуть усадьбу мог совершенно беспрепятственно и день, и два дня назад, при этом не жертвуя ни своим липовым состоянием, ни пистолетами и не имея осложнений в смысле покушения на чью-то жизнь. Александр Модестович попробовал предположить, какими, хотя бы приблизительно, могли быть намерения гувернёра. И в первую очередь подумал об Ольге; ей могла угрожать опасность. Какая именно, он не представлял, но у него похолодело на сердце при мысли о том, что гувернёр сейчас направляется в корчму. Поэтому следующей пришла мысль — кинуться в погоню. И Александр Модестович, прихватив ящичек с пистолетами (хотя лишь в общих чертах представлял, как обращаться с ними, ибо впервые держал их в руках), выбежал из комнаты.

В секунду взнуздал любимого буланого конька, бросил седло... Едва мелькнула впереди старая брама — и вот она уже за спиной, и её чуть видно. На одном дыхании покрыл конёк пять вёрст, что были до Русавьев, до тракта. Здесь Александр Модестович сдержал его бег; взъехав на пригорок, остановился, чтобы осмотреться.

Тракт уже был пуст. Кроме нескольких разбитых колёс, брошенных на обочине, двух-трёх дымящихся кострищ да кое-какого бумажного мусора, ничего более не напоминало о прошедшей тут русской армии. Тишину нарушали лишь птицы, кузнечики и жаркий ветерок, будто пышущий из печи; от зноя, словно расплавленный, струился над Двиной воздух; купола русавской церквушки едва просматривались сквозь белёсое марево.

Следы коляски, подтверждая худшие предположения Александра Модестовича, уходили вправо, в сторону корчмы. Погоняя конька ударами пяток (Александр Модестович впопыхах забыл нацепить шпоры), он поскакал по тракту. Тревожное предчувствие точило его душу, воображение рисовало картины одну не утешительнее другой, и только надежда на нечаянное чудо, хоть и небольшая, ещё как-то поддерживала его и упорно подвигала к мысли, что все страхи не имеют под собой основания, что мосье просто бежал к французам, а относительно Ольги у него нет никаких умыслов.

В полуверсте от корчмы Александр Модестович встретил одного из своих мужиков. Тот, завидя всадника, для верности спрятался в кустах, но узнав молодого барина, выбрался обратно на дорогу. Александр Модестович спросил его, не проходил ли он возле корчмы и не довелось ли ему встретить господина гувернёра. Мужик, обрадованный возможностью угодить любезному барину, ответил, что оный господин, то бишь панок, только что был у корчмы и, слава Богу, вовремя успел увезти барышню — прямо из-под носа у иноземца её увёл, и потому в рассуждении сего молодой барин может не тревожиться за жизнь Ольги, пришлецу-французу её теперь не отнять.

Известий более скверных невозможно было бы и придумать. Будто гром прогремел среди ясного неба, нечаянное чудо не свершилось. Зло пришло туда, куда намеревалось прийти, и сделало то, что намеревалось сделать. Слишком уж благоухал цветник добра в наступившем царстве хаоса, царстве антихриста; слишком уж чист был светильник в ночи, и слишком далеко был виден его свет, чтобы монстр не заметил его и обошёл стороной. Чудеса не свершаются гам, где зло становится деятельнее добра... Мужик говорил ещё что-то, а Александр Модестович, будто оглушённый, его не слышал. Потерять Ольгу — можно ли было с этим согласиться, можно ли было хотя бы помыслить об этом? Мука сердечная — такая мысль. Томление души. И даже больше — это то же, что потерять себя, это то же, что смотреть на мир с вечной тоской в глазах, смотреть через эту тоску, как через мутное стекло. И уж никакая радость не может тебе быть в радость, и всякое слово обратится в печаль. Потеря Ольги — это была чересчур большая плата за беспечность, за добросердечие, — пусть даже граничащее с мягкотелостью, — за глупую доверчивость, в первую очередь по отношению к этому сумасшедшему Пшебыльскому, поющему и смеющемуся по ночам...

Александр Модестович взял себя в руки: в груди у него всегда было много места для милосердия, однако нашлось там место и для ненависти. Он крепко, до побеления пальцев, сжал уздечку: что за дурацкая непростительная слабость! Какая может быть потеря, если видны ещё на дороге следы Ольги, если слышно, как она зовёт его, а пыль, поднятая коляской, ещё не осела? О нет! Это лишь первое впечатление от обрушившейся на него беды, это он лишь вздрогнул от внезапных громовых раскатов.

Александр Модестович выпрямился в седле. Припомнил и другие слова мужика, какие едва не пропустил мимо ушей, поражённый вестью о похищении Ольги, спросил:

— Не возьму в толк, о чём это ты! Не хочешь ли сказать, что в корчме уже французы?

— Господь свидетель! — побожился мужик. — Я едва ноги унёс. В жизни так не бегал! А Аверьяна Минина, сердешного, схватили. Замучают теперь, ей-богу... И вы, барин, поворачивали бы коня! Пропадёте.

Но Александр Модестович, отпустив мужика, продолжил путь. Он не решил ещё, каким образом вызволит Аверьяна Минина из беды, однако знал, что должен был хотя бы попытаться сделать это. Как будто вдохновение снизошло на Александра Модестовича и оделило его уверенностью: только он и только сейчас сможет помочь. Пусть он найдёт возле корчмы хоть целую французскую армию — вся армия не противостоит ему. Никаких определённых планов у Александра Модестовича в тот час не было, он собирался действовать по наитию, по обстоятельствам. Он был спокоен, он провидел: это предприятие даже не отнимет у него много времени.

Скоро за деревьями мелькнул мосток, и солнечный луч блеснул, отразившись от глади Осоти, будто стеклянной, изумрудного цвета. Показалась и гонтовая крыша корчмы, серо-зелёная от наросших мхов с жёлтыми проплешинами недавних латок. Александр Модестович не поехал по мостку, дабы его не увидели от корчмы. Свернув влево, он под прикрытием густого ольшаника благополучно переправился через речку вброд и выехал к корчме со стороны задворка. Здесь ему уже были слышны, хоть и не очень отчётливо, голоса и смех, доносившиеся с переднего двора, буланого Александр Модестович оставил в ольшанике, сам же, перебегая от поленницы к колодцу, от колодца к какому-то сараюшке, достиг вересковника — того самого, через который Ольга не однажды приходила на встречу к нему и запах которого он всякий раз ловил у неё на губах. О, это было так недавно! И вечность назад... Ещё вчера Александр Модестович был счастлив под крышей этой корчмы, а сегодня он, как дикий зверь, был вынужден прятаться под её стенами. Вчера он был лекарь и, подобно Спасителю, умением и знанием своими нёс исцеление, и Бог, видящий его мысли и живущий у него в сердце, направлял его руку и ставил его обочь хирурга, сегодня же он бездомный скиталец, изгой, нищий, он ничтожное существо, которое даже не знает, что будет делать завтра, если не сбежит сегодня. Вчера Ольга стояла рядом с ним, и он был горд уже тем, что имел по отношению к ней какие-то обязанности, что мог защитить её, а сегодня он крался по вересковнику, вдыхал его запах и всё яснее сознавал — теперь это единственное, что у него осталось от Ольги.