Сергей Зайцев - Пепел и снег

Александр Модестович и Черевичник проскакали по тракту вёрст с десять, пока не утеряли след коляски; затоптать его вряд ли кто мог, дорога была безлюдна — одна армия уже ушла, другая ещё не пришла, передовые разъезды типа отряда Бателье были слишком малочисленны. Вероятнее всего, Пшебыльский, в предвидении преследования, съехал где-нибудь на просёлок. Подумав так, повернули назад; проехали с версту одним просёлком, с версту другим — всё безуспешно. Искали след на обочинах, на лугах, искали в полях ржи, въезжали в редколесье — как в воду канула коляска. И к воде подъезжали... Уж на что Черевичник был мастер читать следы, а и тот разводил руками.

Александр Модестович в который уже раз клял себя и свою доверчивость. Человек юный летами, бесхитростный и впечатлительный, он не умел делать хорошую мину при плохой игре. И потому всё то, что творилось у него в сердце, отражалось у него на лице. Едва Александр Модестович понял, что Ольгу ему не догнать и не взыскать с Пшебыльского по счёту, как жизнь показалась ему несносной; ангел-хранитель, денно и нощно сопутствовавший ему и прикрывавший его от бед чистыми крыльями, должно статься, подал в отставку, и сразу же небо над Александром Модестовичем затянулось бесчисленными облаками злополучия, и дорога его, до сих пор прямая, как солнечный луч, заплутала. Мысль об Ольге, обретённой так неожиданно и счастливо и потерянной так глупо, налилась у него в голове свинцом, и голова поникла. Александр Модестович как бы принял тяжкий крест, ниспосланный ему: опустились плечи, согнулась спина; взгляд блуждал — им теперь правила растерянность. И час, и другой Александр Модестович молча следовал за Черевичником, пока тот окончательно не сдался: «Нет, барин, не нахожу следов. Кажись, надул нас панок».

Они направились обратно в усадьбу, чтобы провести там ночь, а заодно собраться с мыслями у родного очага и решить, как быть дальше. Но и здесь недобрая судьбина сыграла с ними злую шутку. Ехали домой напрямки: по плотине, затем через усадебный парк. В парке и услышали — потянуло дымком, да не тем приятным обонянию и сердцу дымком от сгораемых сучьев и листвы, а дымком едким, гарью, потянуло пожаром, бедой.

Выехали к зданию со стороны парадного и, оглядев фасад, некоторое время не могли понять, видят ли они огонь в комнатах или это малиновый закат тронул стёкла. Вскорости, однако, заметили, как сквозь тесовую крышу стала проступать дымная пелена — в одном месте, в другом... По ту сторону здания в это время слышались какие-то крики, но Александр Модестович и Черевичник не сразу обратили на крики внимание. Они поняли, наконец, что дом горит — горит изнутри, дом борется; они ощутили, как от ревущего и мечущегося в его чреве пламени мелко-мелко дрожат стены, равно как и самоё земля у них под ногами. И всё их внимание было занято этим. Вдруг ахнуло — не выдержали стёкла, посыпались тысячей осколков; воздух рванулся внутрь и, перемешавшись с пламенем, родил бурю. Тогда всклубилось и взъярилось, чёрной копотью обдало стены, жаром и искрами лизнуло траву, а уж затем убралось куда-то внутрь, на чердак, загудело под застрехами. В комнате Пшебыльского поселились бесы. Они свистели и сипели, они рычали и смеялись, они пели, они плясали — был их праздник. Могучий столб огня пробил крышу как раз над этой комнатой, горящий тёс посыпался на клумбы и дорожки. Александр Модестович и Черевичник, закрываясь руками, побежали вокруг дома на задний двор, где слышались голоса людей. Порыв ветра, невесть откуда взявшийся, обдал их жарким дымом с искрами. Дым едва не выел глаза. Только и вырвались из его объятий что на заднем дворе, в затишке.

Мужики, свои же крепостные из Русавьев и Рутков, грабили службы. Одни тянули к подводам кули с зерном; другие катили бочата с вином и разносолами; третьи, увешанные хомутами, тащили из конюшни охапки сыромятных кож, упряжь, сёдла; четвёртые радовались серпам, цепам, косам, плугам и прочим добротным орудиям; пятые, надрывно хрипя и скаля белые зубы, дико сквернословя не то от радости, не то от натуги, вытаскивали из лямуса сундук за сундуком, камнями сбивали с них замки и рылись в содержимом — по большей части, старинном тряпье, ни на что уж не годном, и собрании всякой мелочи, осевшей здесь за ненадобностью в течение полутора столетии; кто-то присмотрел новые колёса, кому-то понравилась тачка, кому-то — кусок стекла; бородач, похожий на цыгана, хохоча и жадно зыркая туда-сюда глазищами, громыхал по двору листом кровельного железа. Толпа набежала: увесистым полешком выбили у винной бочки днище. И закрутилась кутерьма!..

Александр Модестович, видя эту вакханалию, поначалу очень обозлился, но потом припомнил слова, вычитанные из Плутарха: «Что же удивительного, что один день в четыре года они умеют быть справедливыми?», и злость его прошла. И хотя слова эти были сказаны совсем по иному поводу, Александру Модестовичу они показались как нельзя более кстати именно сейчас и именно в связи с той сценой, какая представилась его очам. Он подумал, что уж коли суждено всему пойти прахом, то пускай прах этот прилипнет к рукам своих же мужиков, имеющих на него заслуженные права, в отличие от какого-нибудь иноземца с загребущими руками и бездонным ранцем. И не стал вмешиваться.

Однако Александру Модестовичу не удалось остаться незамеченным. Один из мужиков, из тех, что были потрезвее прочих, узнал его; сначала как будто смутился, сделал движение скрыться за амбаром, но потом укрепился духом и даже поимел дерзновение приблизиться и заговорить:

— Беги отсюда, барин! Беги от греха, не смотри. Сегодня у мужиков праздник!.. — говорил так, не снимая шапки и не кланяясь по заведённому обычаю. — Ты добрый барин, знаю. Людей лечил. И батюшка твой добрый. Да мужику ведь и на вас, на добрых, обидеться — раз плюнуть. Свобода...

Ничего не ответил ему Александр Модестович. И Черевичника остановил, когда тот, возмущённый, рванул с плеча ружьё. Взобрался в седло, развернул коня. Отъезжая, ладонью вытирал слёзы, не оглядывался. Чувствовал, как греет ему спину дом — его горящий дом, последний раз греет.

Пламя пожарища ещё целую версту освещало им путь, и с версту ещё был слышен рёв бесов, пляшущих на углях, треск рушащейся кровли, разваливающихся стен и пьяные крики мужиков. Когда же за удалённостью этот шум стал стихать, Александр Модестович и Черевичник услышали барабанный бой. Он доносился спереди, от тракта. В сгустившихся сумерках увидели мелькающие за лесом огни; глазам не поверили — так много их было. Едва барабаны замолчали, как тут же застучали топоры — десятки, сотни топоров. Причём эхо ещё приумножило их число, и топоры, казалось, стучали отовсюду: вдоль тракта валили дерево за деревом, и вгрызались в основание брамы, и хозяйничали в парке, и слева, на покрытых туманом болотах, находилось им дело — стук да стук; будто сами собой, топоры взбирались на колокольню, и на каждой ступени — стук-стук; один раз они ударили и по колоколу — он ответил им тревожным продолжительным гулом; и из-за Двины, из бледно-розовой закатной дали стучали топоры; они стучали у Александра Модестовича в висках. Это французская армия располагалась на привал.