Марина Кравцова - Царский венец

Но всё вокруг говорило о том, что хуже всё-таки будет. Старые солдаты были демобилизованы. «Добрых солдат» отстранили от царской семьи. Они уходили. У Александры Фёдоровны в глазах появились слёзы, когда она смотрела за забор, подняв руку в материнском благословляющем жесте. Казалось бы, что из того — одни тюремщики сменяли других. Но вместе с хорошими солдатами уходило то, что всё ещё связывало царскую семью с прошлой, ныне отнятой жизнью. Уходили почтительность и откровенность, добродушие простых русских людей, их затаённая тоска по прошлому и благоговение перед мальчиком, который всё ещё оставался для них наследником престола. Им на смену приходили люди нового века, чуждого режима — жестокого и бессовестного. Не народ, а чернь. Пришла сила хаоса и разрушения. Уходящие солдаты видели государя и государыню в последний раз. Николай и Александра возвышались над забором, стоя на детской горке, и смотрели им вслед. Когда солдаты скрылись с глаз, царица беззвучно заплакала.

А потом она тихо плакала, наблюдая горе своих детей, горе вроде бы и не особо большое, но при условиях, в которых они жили, очень чувствительное. И горем тем стало разрушение ледяной горки.

— А как они хотели? — настаивали члены солдатского комитета, игнорируя возмущение Кобылинского. — Лазить на неё, когда хотят, и за забор глазеть? А если пристрелит кто? Невелика беда, но нам отвечать.

Так и пришли утром с кирками, чтобы разрушить детскую радость. Долбили ледяную гору, с такой любовью, с таким весельем сооружавшуюся, намеренно не глядя в окна, к которым прильнули, глотая слёзы, все дети, и даже совсем взрослая серьёзная Татьяна...

Новая охрана, сменившая ушедших солдат, состояла из революционной, сорвавшейся с цепи молодёжи. Мысль о том, что не кого-нибудь, а «самого Николашку» караулить довелось, дурманила большевистские головы почище сивухи. Упоение разрушением уже жило в этих молодых душах. Если есть что-то красивое — надо изуродовать, чистое — испохабить, святое — надругаться.

Царевич Алексей вышел покачаться на качелях. Заметил какие-то слова, нацарапанные на сиденье, стал всматриваться, стараясь понять, что написано, но сзади подошёл отец, положил руку на плечо сыну и мягко отстранил его от качелей. Потом снял сиденье и унёс под изумлённым взглядом Алексея. При этом лицо у Николая не изменилось, только глаза погрустнели ещё сильнее. Солдат же очень развеселила эта сцена.

Хохотали они и на следующий день, когда великие княжны вышли погулять в маленький сад. Едва прошли мимо забора, раздался издевательский смех, девушки смущённо обернулись. Двое молодых охранников гоготали, нахально разглядывая их. А недоумевающие царевны ушли, так ничего и не поняв. Лишь только внимательная Ольга заметила краем глаза намалёванные на заборе картинки, но ничего не поняла, кроме того, что картинки, наверное, бесстыжие, — и потому-то солдаты смеются. Едва скрывшись от дерзких глаз, все четверо забыли о происшедшем. Они смеялись, вспоминая, как забавно вчера играл отец в чеховской пьесе «Медведь» и как славно подыгрывала ему Ольга. Все знавшие близко семью царя Николая были правы: мерзости не приставали к этим чистым девушкам.

В конце декабря приехала в Тобольск, как и намеревалась, баронесса Буксгевден, много сил потратившая на дальнюю поездку. И над преданностью пожилой дамы тоже решил покуражиться революционный молодняк — солдатский комитет наотрез отказался допустить баронессу в дом, и она осталась жить в городе, разлучённая с теми, к кому так спешила, кого так стремилась увидеть. Это явилось очень большим огорчением для всех.

И всё-таки никто не падал духом. «Благодарю Бога за то, что мы спасены и вместе и за то, что Он весь этот год защищал нас и всех, кто нам дорог», — записала в дневнике Александра Фёдоровна в новогоднюю ночь.

Он появился в «Доме свободы» в сопровождении полковника Кобылинского и «своей свиты», как запишет потом в дневнике государь, — высокий темноволосый человек лет тридцати трёх. Простая матросская одежда казалась на нём маскарадом — он любезно поздоровался с Жильяром по-французски, к бывшему царю обратился с мягкой улыбкой, осведомился:

— Ваше Величество, не испытываете ли вы неудобств в чём-нибудь, не причиняет ли вам беспокойств охрана?

Все обратили внимание и на интеллигентное, чисто выбритое лицо, и на белые руки с тонкими длинными пальцами. На государя Яковлев произвёл весьма благоприятное впечатление.

Но Кобылинский во время этой встречи был хмур и расстроен. Ему-то уже были предъявлены бумаги, удостоверяющие, что чекист Яковлев, член ВЦИКа, направлен в Тобольск по поручению Свердлова и имеет полномочия расстреливать на месте каждого, кто не подчинится любому его приказанию. Ничего радостного от прибытия московского гостя арестованной семье ожидать не приходилось.

Очень вежливо Яковлев осведомился, где царевич. Подавив вздох, Николай Александрович провёл комиссара в комнату Алёши.

Мальчик лежал в постели, поразительно бледный и исхудавший. Рядом с ним сидел учитель английского языка Гиббс, недавно сменивший Жильяра, и читал вслух. Царевич с недоумением взглянул на вошедшего, но ничего не сказал. В его глазах отразилась боль, Алексей закусил губу, чтобы не застонать при постороннем. Яковлев нахмурился, на лице его явилось выражение сострадания. Некоторое время он молча разглядывал ребёнка, потом так же тихо вышел.

— Что с Его Высочеством? — спросил комиссар у Николая. Государь вновь подивился такому обращению и просто объяснил:

— Алексей катался на салазках с лестницы и сильно ударился. При его болезни удар повлёк за собой сильное внутреннее кровоизлияние.

— На салазках с лестницы?

— Да. Прежде он катался с ледяной горки, но её разрушили.

— Бедный ребёнок, — пробормотал Яковлев. Он казался очень озабоченным фактом болезни царского сына.

Через некоторое время уполномоченный комиссар возвратился с армейским врачом, тот подтвердил: да, Алексей Николаевич болен, причём серьёзно. Яковлев задумался.

Пьер Жильяр внимательно наблюдал за чекистом. Что-то сильно встревожило его, так что учитель даже записал в дневнике: «У нас такое ощущение, что мы оставлены всеми и оказались во власти этого человека. Неужели никто и пальцем не пошевелит, чтобы спасти царскую семью? Где же те, кто остался предан государю? Почему они медлят?»