Станислав Венгловский - Лжедмитрий

— Как государь терпит!

Басманов поднялся над столом и ударил молотком о какой-то лёгкий металлический предмет. Предмет издал певучий низкий звук. В палате сразу установилась тишина.

И тут на середину зала выступил царь.

— Высокий суд! — сказал царь звонким и красивым голосом, который напоминал голос Андрея Валигуры. — Я не стану унижаться в доказательствам что высказанное здесь боярином и князем Василием Ивановичем Шуйским является полной бессмыслицей, если относить это ко мне. Я не стану говорить о том даже, что всякое обвинение должно быть доказано и что доказательств у моего обвинителя нет никаких. Но я твёрдо стою на том, что царская особа должна быть вне подозрений. Я обязан показать вам весь абсурд подобных обвинений. А потому, господин председатель, прошу пригласить сюда моего главного свидетеля.

Басманов без промедления сделал знак рукою. Головы находившихся в палате тотчас, словно по принуждению, обратились в ту сторону, откуда появился человек из простонародья. Был вошедший в рыжем поношенном кафтане и с длинными волосами, которые, видать, не поддаются уже никаким ухищрениям цирульников. Человек ступал тяжело, медленно, как бы желая напомнить о себе тем из взирающих на него, кто видел его прежде. Он улыбался наигранною улыбкою, как будто чувствовал себя неуверенно и был готов исчезнуть по первому требованию.

— Вот он! — закричал из зала молодой зычный голос. — Клянусь Богом! Это он! Гришка Отрепьев!

— Он! Он! — поддержали другие голоса. — Он был с нами в Путивле!

— Он! Он!

Василий Иванович ничего не понимал.

Между тем Андрей Валигура с разрешения Басманова уже начал допрашивать введённого простолюдина в рыжем кафтане.

— Кто ты таков? Расскажи о себе.

Простолюдин низко поклонился на все четыре стороны и начал рассказ:

— А зовут меня, люди добрые, Григорием. А принадлежу я к роду Отрепьевых. И был я на службе во многих монастырях, но более всего запомнилось мне служение Патриарху Иову, которому я не раз услуживал своим гораздым почерком.

Волосы вставали дыбом на голове у Василия Ивановича. Он порывался что-то сказать, да его крепко держали за руки стрельцы. Ему даже закрыли рот ладонью. И он уже думал не о том, как бы что-то сказать, как-то возмутиться, но о том, как бы не загнуться. Он старался сначала уловить то, о чём говорит приблудный этот старик, а потом старался как-нибудь закрыть уши, чтобы не слышать его голоса, не вбирать в себя этой грешной лжи, против которой он был бессилен.

Но вокруг, в палате, уже к потолку возносилось одобрение тому, что говорит мнимый Гришка Отрепьев.

Басманов, стоя перед царём, встряхивал белокурыми волосами.

— Государь! — настаивал он. — Шуйские от задуманного никогда не отказывались. Не надейся, прошу. Кого-кого, а Шуйских я знаю. Это заговор. И примкнули к нему многие. И Романовы, и Черкасские, и Голицыны...

Басманов не прекращал уговаривать царя и при появлении Андрея Валигуры.

Андрей остановился в сторонке, держа под мышкой бумаги. На бумагах были начертаны планы переустройства Боярской думы.

Царь отвечал Басманову строго:

— Пётр Фёдорович! Есть два способа управлять государством. Государя своего либо боятся, даже ненавидят, но слепо подчиняются от страха. Либо же его не боятся, но подчиняются также, понимая выгоду от подчинения. Я хочу, чтобы мои подданные понимали выгоду от подчинения и не боялись меня.

Басманов был готов выскользнуть из одежд.

— Государь! — взмолился он. — Нам необходим такой правитель, который народ в узде держит, а не по головке гладит и пряниками кормит. Перед тобою два примера. Ты, конечно, не можешь помнить, как правил твой родитель, Иван Васильевич, да будут мои слова для него лёгкими. Крут был нравом. Это ты не раз слышал. Недаром народ его Грозным прозвал. Но никто из подданных не пенял на его жестокость. Все были уверены, что на то ему дано право от самого Бога. А вот иной пример: твой брат Фёдор Иванович. Кроткий был правитель, мягок, богобоязнен и человеколюбив. Конечно, и при нём совершалось на Руси много жестокостей, да уже не его волею. Виною их был Борис Годунов. И за эту-то мягкость и доброту Фёдора Ивановича в народе почитали блаженненьким, а попросту — дурачком. Ты уж прости великодушно такое слово. И винили его на чём свет стоит, и поносили за то только, что не использовал власти царской, что не был жестоким правителем.

— Нет, — сказал на все эти рассуждения Басманова молодой царь, — не уговорил ты меня, Пётр Фёдорович. Ты уж постарайся завтра поступить как полагается, а я поступлю как должно мне. И ничего не перепутай. Не переусердствуй нисколько. Впрочем, это я только так говорю. Тебя я знаю.

Басманов в бессилии опустил длинные жилистые руки.

Всё это означало, решил Андрей, что казни для князя Шуйского завтра не будет.

Андрей вздохнул свободнее. Ночные разговоры и споры с царём даром не пропали. Яблоко от яблони, говорится, далеко не падает, а вот... Сын не таков, как отец.

— Конечно, государь, воля твоя, — сказал утихшим голосом Басманов, — я исполню всё возможное и всё невозможное. Но ты пожалеешь. Твоего благородства Шуйские не поймут. Стало быть, никогда не ответят тебе тем же. А народ может истолковать твои намерения превратно. К тому же ты ещё не коронован. И ты обещал исполнить всё, что решит высший государственный суд. Стало быть, ты нисколько не запятнал бы себя жестокостью, если бы подчинился воле суда.

— Народ меня любит, — кротко улыбнулся царь. — Не запятнаю себя жестокостью, но не отвращу её, получается, хотя запросто могу отвратить. А это мне бы тоже зачлось. — И тут же перевёл разговор на иное: — Что ты принёс, друг мой Андрей? Как назовём теперь Боярскую думу? Сенатом? Отлично. А заседание проведём немедля. Послезавтра.

Басманов и на это решил отозваться.

— Прости меня, государь, — сказал он. — Но я снова посоветую тебе как можно скорее надеть на голову царскую корону. Корона на Руси слишком много значит. По своему малолетству ты не успел всего этого усвоить, пока был в Москве, но я-то хорошо всё помню. Уж насколько незаконной была власть у Фёдора Борисовича, да и он, с короною на голове, мог бы совершить что угодно, если бы ума хватило.

— С этим я согласен, Пётр Фёдорович. Но и с короной обожду, пока не привезут сюда из ссылки мою мать. Кстати, Скопин-Шуйский уже отправился за нею, Андрей?

— Отправился, государь, — отвечал Андрей.

Царь вскочил на ноги, удивляясь, что засиделся.

— Идём смотреть палату, где отныне будет заседать сенат, — сказал он на ходу.

Красная площадь была забита народом с самого раннего утра.

Вести о предстоящей казни Василия Ивановича Шуйского всколыхнули весь город.