Валерий Воскобойников - Довмонтов меч

— Их и не надо, от них только помеха. Если же твои ратники готовы, так и я готов. Я бы и завтра вышел, только есть у меня одна причина.

— Ну, завтрашний-то день так или иначе на сборы, — вставил степенной посадник. — И что у тебя за причина, князь?

Степенной посадник спросил с улыбкой, но Довмонт почувствовал, как все остальные насторожились.

— Такая причина, что о ней тоже неловко сразу заговаривать. Если бы не спешить, так сегодня бы и смолчал. Причина у меня и у дружины важная — хотим стать одной с вами веры.

Присутствующие на совете с облегчением задвигались, заулыбались.

— Доброе решение, князь, — продолжая улыбаться, произнёс посадник. — А то, пока ты говорил, я чего не передумал.

— Если вы селите нас на своей земле, а мы её станем оборонять и хотим верить друг другу, надо, чтобы во всём было согласие. А раз послезавтра уходим на битву, остаётся один день, завтрашний, чтобы креститься. Пусть же он не пропадёт впустую.

Ещё только посветлело небо и раздвинулась ночная тьма, как войско вышло. Стояла всё та же сушь, что и последние недели. Болота пересохли, реки, которые прежде преодолевали вплавь, тоже усохли, и потому воины двигались быстро.

Не думал Довмонт, что так быстро их сведёт судьба с Герденей. Порой даже считал, что расстались они навсегда. И вот — случай расквитаться за все обиды, унижения и несчастья последних лет.

Именно он, Герденя, верный прислужник Миндовга, больше всех виноват в печалях последних лет. Именно он прибыл тогда посыльным от великого князя.

— Привёз вам скорбную весть, — сказал тогда Герденя, — тебе, Довмонт, и тебе, Аннушка.

Довмонт знал, что старшая сестра его жены последние месяцы болела.

— По воле богов земные страдания твоей сестры закончились.

Довмонт готовил дружину к походу на Брянск и не мог покинуть замок — через несколько дней он должен был выходить.

— Великий князь понимает, что важное дело не отпустит тебя, Довмонт, попрощаться с его покойной женою. Но ждёт, что Анна срочно отбудет для прощания. Такова была последняя воля умершей. Она просила не хоронить её, пока не приедет Анна.

Лицом своим Герденя показывал тогда такую грусть, такое изображал сочувствие, что и Анна и Довмонт во всём ему поверили. Неужели это было притворство? Неужели тогда и началось исполнение мерзостного, коварного плана?! И Анна, видимо, что-то почувствовала: «Не хочу без тебя ехать». Довмонт и теперь помнил огромные её глаза, полные слёз и печали. Словно знала она о скорых бедах.

— Не пускай меня одну. Возьми хоть малую дружину, но поедем вместе! — уговаривала она.

И Довмонт тоже заразился её тревогой, собрался проводить её, но Герденя, быстро отошедший от скорби, похохатывая, стал отговаривать:

— Ты, князь, словно баба, ещё подпусти слезу! Или за меня боишься, что от соблазна перед твоей красавицей не устою? Так я на чужих жён не падок, со своей еле уживаюсь.

Он ходил по их замку, недавно построенному немецкими мастерами, перетрогал каждую вещицу, руки у него были всегда жадные, — об этой его привычке брать без спросу чужое знали многие. Потом выпросил у Довмонта кинжал, сделанный в дальних заморских странах, — про кинжал знающие люди говорили, что он выкован по древним рецептам, называли индийских мастеров. Об Индии рассказывали много чудесного: что вместо лошадей люди там ездят на громадных, но смирных чудовищах — слонах, причём устанавливают на спину слону целый разукрашенный дом да так и едут. Или, например, что леса там полны диких людей, заросших косматой шерстью. Те люди не знают языка, не имеют разума и зовут их потому обезьянами. Не всем таким россказням Довмонт доверял, но что кинжал индийской работы — поверил сразу. Даже и рукоятка была у него необычная — из кости того самого чудища, на спину которого можно установить целый дом. Кинжал этот достался Довмонту в битве, владел им прежде поверженный Довмонтовым мечом немецкий рыцарь. У кинжала и лезвие было не прямое, а изогнутое месяцем, так что удобно им было не только колоть, но и резать. К тому же лезвие это никогда не затупится — так уверяли знающие мастера. И Герденя едва дотронулся до редкостного оружия, словно прилип к нему. Всё трогал, гладил лезвие, возвращал со вздохом в богатые, отделанные драгоценными каменьями ножны, снова вытаскивал.

— Подари ты ему, — шепнула тогда Анна, — видишь, как мучается!

Хорошо же он отплатил Довмонту за этот подарок!

— А помогает нам погода, князь, — сказал на третий день пути воевода. — Хаживал я и прежде этой дорогой, но столь быстро полоцких земель не достигал. В другие годы путь этот и вовсе не бывает проезжим.

Лазутчики, которых воевода регулярно высылал вперёд, докладывали: впереди всё спокойно. Дважды попадались им небольшие шайки разбойников. Первую изрубили псковичи — за теми разбойниками давно уже охотились, много зла они причинили и путникам, и окрестным сёлам. Сопротивлялись разбойники остервенело, потому и были изрублены. Вторые, наоборот, сдались сами и даже вызвались проводить более коротким путём. Дорога была проложена вокруг великих болот, из-за суши можно было пройти через недавние топи насквозь. Люди эти были не из пропащих — обычные мужики-горемыки из ближнего селения, которое дотла сожгла другая шайка, делавшая набеги с Полоцкой земли. Всё их нажитое добро увели, угнали и жён с детьми, и скотину. Но шестеро мужиков ловили рыбу на озере и спаслись. А теперь стали промышлять на большой дороге. Они запросились в псковское войско, воевода согласился их взять, но Довмонт на всякий случай велел за ними присматривать. Главное — подойти неожиданно, самим не попасться в ловушку, а потому ни за что их вперёд себя не пускать, чтобы никто не сумел донести Гердене.

Вместе с князем в соборе Святой Троицы крестились все его люди.

— При крещении душа человеческая обретает Господа, тело — сосуд, в котором душа содержится, как бы рождается заново, и потому следует взять тебе, князь, новое имя. Сегодня день памяти святого Тимофея Газского, сотворившего множество добрых дел, а потому советую взять его имя. И будет он тогда твоим небесным покровителем, — так наставлял его отец Кирилл, священник.

Слова его звучали и сурово и добро, а смотрел он на князя так, словно видел все его прошлые дни и предвидел будущие.

У народа литовского были свои старинные боги. Род Довмонта, как и многие другие роды, поклонялся небесному громовержцу Перкунасу. Знающие люди утверждали, что Перкунас — тот же старый, свергнутый бог русичей, которого те называли Перуном.

Литовские князья издавна женились на русских. И когда русская жена молилась своему Христу, ей не мешали. Но сыновей, едва они начинали уверенно бегать, отдавали на воспитание мужчинам. В туманной памяти о первых годах у Довмонта всплывали рассказы матери о подвигах и жертве Христа. Она даже в храм его приводила. Да и сам он несколько раз с любопытством заглядывал. Однако больше доверял оберегам. Только не уберегли они его от несчастий.