Еремей Парнов - Звезда в тумане [Улугбек. Историческая повесть]

После трудного долгого пути по степи, где ветры катают шары верблюжьей колючки, по пустыне, где солнце покрывает камни черным лаком, было бы так хорошо посидеть над зеленой непрозрачной водой, в которой еле колышутся городской сор и желтые узкие листики ивы. Неторопливо наклонить чайник и слушать, как поет бьющая в дно пиалы, окруженная паром, чуть окрашенная струя живительного кок-чая. Три, а может, четыре осторожных глотка — и вот уже усталость покидает ноги, распаренное тело просыхает, набухшие дурной кровью вены съеживаются и уходят под кожу, которая становится упругой и сухой. Еще два глотка — и зной оттекает от головы, легко дышит грудь, а в желудке оживает здоровый и радостный голод. И тогда рука быстро выплескивает остывший чай в водоем, где волнистая дрожь искажает прямые стены ближнего медресе, а синева изразцовых плиток его портала кажется более глубокой и чистой И опять гудит и паром стреляет струя в пиале. Вторая эта пиала изгонит из тела все яды распада, наладит ток крови и смирит желчь разочарований и неудач.

А после этого как удержаться и не съесть нежной и скользкой лапши, плавающей в наперченной подливке среди золотых кругов жира и маслянистых волокон разваренного лука? Потом палочек пять шашлыка. И новый, распираемый паром чайник…

Но суровым презрением отвечают калантары на все соблазны мира. С тех пор как «прозревшие» надели плащи из белой шерсти суфа и стали суфи — людьми в плащах, сердца их закрылись для вожделений и утех плоти. Что им до мирской суеты и до самого мира, если все лишь круги на воде, минутная рябь в водоеме под капризным дыханием ветра? Мир только зеркало, в котором отражается божественная сущность, как отражаются в этой зеленой воде порталы мечетей и медресе. Путь человека в миру подобен случайно мелькнувшему отражению несуществующего образа. Померещилось что-то — и нет ничего. Так родится в слепоте человек и уходит непрозревшим навсегда из этого суетного мира, который всего лишь зеркало, часто кривое и темное. «Уйди от этой видимости, прозрей для истины, и ты увидишь реальность», — учил великий мистик Газали, которого аллах одарил истинным зрением. Свершилось это в пятом столетии Хиджры [7] Хиджра — буквально значит переселение, бегство. Мусульманский календарь ведет свой отсчет со дня бегства пророка Магомета из Мекки в Медину. . С той поры существуют суфи — люди в плащах из белой шерсти. Аскеты и кающиеся, устремившиеся из Багдада и Басры во все города мусульманского мира.

И пошли, и пошли калантары по дорогам Востока, по пыльным и знойным дорогам… Но среди всех орденов суфийских наиболее возлюбил аллах орден накшбендиев. Молчаливых и постигающих, всезнающих, всеведущих. Суровый орден, которому аллах через посланцев своих — святых шейхов — дал право и мощь устранять всех стоящих на пути божественной воли.

Идите же, калантары-накшбендии, живите подаянием правоверных, довольствуйтесь малым, ибо мир лишь круги на зеркальной воде. Идите же, славословьте аллаха, и вы обретете дорогу к нему. Но помните, накшбендии, что, и славословя, станете держать открытыми глаза и уши. Все постигайте. Но нем пусть останется ваш язык. Только наставнику, только доверенному брату сообщите вы все, что узнаете на путях своих. И помните также всегда, как вы помните имя аллаха, что вы только трупы в руках обмывальщика, только бусины четок на шелковой нитке, связующей вас в наше братство. Наставник, шейх ордена, старец суфийский, великий ишан — единая в мире иллюзий реальность. Веленье его, мановение пальца… вы все понимаете, братья накшбендии, с богом, идите!

Ишак закричал горестно и безнадежно, когда ноздри его почуяли сладостные запахи чайханы. Овес, горячий горох, а то и влажный клевер, да еще, конечно, воду почуял ишак в синем и жирном дыме мангалов. Он даже сделал попытку свернуть к чайхане, но суровый седок так пришпорил его заскорузлыми, каменными пятками, что в пустом ишачьем животе отдалось глухим барабанным ворчанием.

Калантар направил ишака прямо ко дворцу правителя Абд-ал-Лятифа. Путь этот хорошо был знаком калантару. Долгие годы жил в том дворце богобоязненный мирза Шахрух — сын железного старца Тимура, завоевателя мира, которого муллы льстиво называли «мечом пророка», а дехкане [8] Дехкане — крестьяне. — «повелителем». Когда же Тимур умер, то все: и дехкане, и муллы, — стали звать его просто Тимурлянг — Тимур Хромой. Потому как и вправду Тимур был хромым.

аждого из сыновей и взрослых внуков Тимур сделал правителем города, области, даже целой страны. Своей плотью и кровью скреплял он пределы обширной и многоязыкой державы. Богомольному и не слишком любимому сыну Шахруху он отдал Герат. Спокойно и мирно этим городом правил Шахрух. Точнее, жена его — Гаухар-Шад. Сам же правитель проводил свое время в молитвах и долгих беседах с муллами, улемами и мударрисами [9] Улемы и мударисы — богословы, толкователи закона, преподаватели. . И подобно тому, как другие правители умножают гаремы, Шахрух умножал свою знаменитую библиотеку, в которой собрал творения мудрецов древности и лучших умов Востока и Запада.

Сыновья его — Байсункар, Ибрагим и Мухаммед-Тарагай вырастали при дворе самого Тимура. Повелитель воспитывал всех своих внуков, как воспитывал раньше сыновей и надеялся вырастить правнуков.

В году Хиджры 782 Тимур устроил пышный праздник в честь своих многочисленных побед над врагами.

Словно торопясь, подгоняемый смутным предчувствием, престарелый властитель в тот день женил своих внуков. Самый умный из них, Мухаммед-Тарагай, получил в жены ханскую дочь — молодую красавицу Ога-бегум. С детских лет обнаружил он такое достоинство, простоту и величие, что прозвали его Улугбеком — Великим князем. После свадьбы он стал Улугбеком-Гурагоном, ханским зятем. Но поскольку в день свадьбы Улугбеку было всего лишь десять лет, он остался под кровом Тимура. В тот же год определил Тимур внукам и их наделы: Улугбеку — Ташкент, Сайрам, Яны, Ашнара и Моголистан, Ибрагиму — Фергану с Хотаном и Кашгаром, Байсункару — бескрайние степи за рекой Аму.

А год спустя, застигнутый в последнем походе тяжелой болезнью, Тимур умер.

Трудно и долго умирал человек, шутя отнимавший жизнь у тысяч и тысяч людей, безоружных, но непокорных, а потому и опасных. С холодной кровью убивал Тимур, не ведая ни жалости, ни раскаяния, и даже удовольствия не испытывал от убийства. Он просто делал свое привычное дело, уверенный, что лучше отнять жизнь у десяти невиновных, чем пощадить одного, но опасного, могущего стать врагом.