Стивен Прессфилд - Солдаты Александра. Дорога сражений

— И как же тебя зовут на самом деле?

— Я уж забыл.

— Но ведь в вербовочные бумаги должны были что-то вписать. Что же?

— Не помню.

Мне он советует поступить так же: взять себе прозвище на время службы. Со временем, мол, оно заменит мне настоящее имя. Его послушать, так эта уловка снимает уйму проблем.

Пищей для костров наверху служат вереск и дрок. Ломать их и выдирать из земли очень трудно, а жару они дают очень мало. Огонь едва теплится. Это не радует, однако никакого другого топлива здесь не сыскать.

Я опять цепляюсь к Стефану с давно не дающим мне покоя вопросом. Как это можно одновременно быть и поэтом, и воином? Разве эти занятия не противоречат друг другу?

И снова он уклоняется от ответа, но приводит пример:

— Вот у нас с тобой есть общий друг Флаг. А знаешь ли ты, что он до службы был математиком?

Учителем музыки и геометрии? Вот это да!

— Имей в виду, если ты его спросишь, он этого не подтвердит, — смеется Стефан. — Но я сам был свидетелем, как он извлекал из ручной арфы мелодии, нежные, словно летний утренний ветерок, напоенный сладостным ароматом нектара.

— Эй, Флаг, — окликаю я. — Откуда ты родом?

— Не помню.

— Брось, не заливай.

— Да вылетело из памяти. Была охота забивать голову ерундой.

— Нарик та? — бормочет устроившийся близ меня на овечьей шкуре Аш.

Какая разница? Буквально: и что же?

Стефан издает одобрительный смешок.

— Матфей, ты улавливаешь всю глубину и тонкость афганского вероучения?

— Ни хрена не улавливаю.

— Наш друг Аш произносит свое «нарик та» отнюдь без оттенка отчаяния или безнадежности, с каким оно обязательно прозвучало бы в наших устах — твоих, моих или того же Флага. Скорее, он задается чисто философским вопросом. А именно — в чем тут разница и есть ли она вообще в чем-нибудь?

— Разница как раз есть, и немалая, — возражаю я. — А то, о чем ты говоришь, никакое не вероучение. Что это за вероучение, если оно лишает человека надежды, отрицает волю и не побуждает к добрым деяниям, походя, кстати, обесценивая все то, за что сражается наша армия? Ибо чем же являются все достижения Александра, если не ярким свидетельством торжества человеческой воли?

— И что же это за достижения?

— Оглянись вокруг себя!

Он демонстративно озирается по сторонам и разводит руками:

— Вижу только горы и солдатню, забредшую невесть куда. Или ты считаешь, что религия должна поощрять завоевания?

— Она должна поощрять распространение добродетели. Той самой, какую несешь в себе ты, и вот Флаг, и наш царь.

— Ну, насчет нас с Флагом ты загнул.

Ветераны гогочут.

Спор так ничем и не кончается. Становится холодно, всем пора утепляться.

— А знаешь, Матфей, — меняет тему Стефан, — ты ничего себе малый. Я тебя с самого начала приметил. Сказать почему?

— Потому что он никогда не затыкается, — хмыкает Флаг.

— Потому что он задается вопросами.

— Это его проблема.

— Но однажды, возможно, он сыщет ответы.

На этом, однако, беседа завершается. У всех уже лязгают зубы. Стефан поднимается, чтобы сделать обход постов.

— Ты спрашиваешь, приятель, как это можно быть и солдатом, и поэтом одновременно? Я спрошу тебя в свою очередь: возможно ли вообще быть солдатом, если ты не поэт?

В ту ночь мы спим возле заполнившего скальную впадину озерца, а пробудившись, видим с удивлением вытаращившегося на нас горного козла, вожака дикого стада. Поднимаясь, мы пугаем коз, и они взлетают вверх по крутому откосу с той же легкостью, с какой любой из нас взбежал бы по лестнице на другой этаж дома.

А позже, уже днем, мы сталкиваемся с группой вооруженных афганцев, и те не успевают уклониться от схватки, в которой Лука впервые убивает врага. Этот малый сначала запускает в Луку увесистым камнем, а потом бросается на него с кинжалом в одной руке и мечом в другой. Лука, не иначе как с перепугу, насаживает его, будто на вертел, на свое копье. Прежде чем испустить дух, бедолага корчится в муках, и все это время Лука сидит рядом на корточках, рыдая, словно дитя.

На девятый день рейда мы возвращаемся к основной колонне, где, оказывается, меня ожидает посылка — маленькая, но тяжелая, — доставленная, как мне сказали, официальным штабным курьером.

К моему удивлению, в пакете находятся шесть золотых дариков, что составляет половину моего годичного жалованья, и знак отличия — Бронзовый Лев. Награда, присуждаемая солдатам, раненным в сражении. На жетоне значится мое имя.

— Должно быть, это ошибка.

Флаг читает сопроводительную записку. Получается, что я совершил подвиг в той самой деревушке, при одной мысли о которой меня до сих пор жжет стыд. Кто-то, не знаю уж кто, представил меня к награде и расписал мои действия как геройские.

— Я не могу это принять.

— Почему? Ты же там и вправду был ранен.

— Но я же сам себя сдуру ранил.

— Да какая теперь разница. Был ранен? Был! Значит, все в порядке.

Вся наша команда валится со смеху. Флаг и Толло с трудом успокаивают весельчаков. До меня наконец доходит, что это они как командиры выставили меня героем перед высшим начальством. Толло делит золото между парнями, но один дарик сует мне в кулак.

— Жалованье за один месяц тебе причитается, мой мальчик, а остальное пойдет товарищам. Это по-честному, надеюсь, ты спорить не будешь. Что же касается Бронзового Льва, то, уж поверь, придет время, когда ты и впрямь заслужишь его, но вот будет ли твое геройство отмечено, это еще вопрос. Бери что дают, приятель, и не кочевряжься.

И он прикрепляет медальон к моему плащу.

Я использую этот дарик, чтобы выкупить на свободу ту самую девушку, Гологузку. Вообще-то ничего подобного у меня поначалу и в мыслях не было, но вышло так, что в дороге Аш снова пустил в ход свой кнут, вот я и не выдержал. Отвел негодяя в сторону и, нахваливая себя внутренне за смекалистость, стал внушать ему, что он не имеет права вредить переброске армейского груза и портить что-либо из назначенных к тому средств, равно как и калечить носильщиц. Армия может расценить это как саботаж. Короче, если он не оставит девчонку в покое, я позабочусь, чтобы его при расчете лишили соответствующей денежной доли.

Старого хрыча, однако, просто так не проймешь. Он разражается пространной речью, смысл которой, если отбросить восточную велеречивость, примерно таков: «Я подрядился доставить груз в нужное место, а не холить девиц, которые его тащат. Если же ваша чертова армия о них так беспокоится, пусть она тогда выкупит их».

— Она и выкупит, жалкий ты проходимец!

Я отдаю ему дарик. Как бы от лица армии, которая, разумеется, не заплатила бы и ломаного медяка. Да и едва ли мне, зеленому рядовому, ниже которого рангом одни лишь рабы и мулы, пристало представлять воинскую казну. Однако, с превышением полномочий или без оного, сделка совершена, и Аш не без ехидства напоминает мне, что забота о прокорме выкупленной девицы теперь уже лежит не на нем, а на мне.