Стивен Прессфилд - Солдаты Александра. Дорога сражений

Мы с Лукой опять помещены в госпиталь — теперь уже в Бактре. Настоящее заточение, которое нас изводит, хотя не солдат, наверное, не поймет, что это за навязчивое стремление вернуться скорей в свой отряд и откуда оно вообще берется. Когда к нам заглядывают ребята — Флаг, Кулак, Рыжий Малыш, — наши муки усугубляются. Парни подтрунивают над нами, интересуются, когда мы начнем пропивать подорожные, хотя сам ад не мог бы заставить нас подать прошения о досрочной отправке домой.

— Да ты, часом, не спятил? — спрашивает у Луки Квашня. — Мало тебе, что без глаза остался?

— Подумаешь, невидаль. Глазом больше, глазом меньше…

Наш госпиталь размещается не в палатках, как это частенько бывает, а в усадьбе какого-то бактрийского толстосума. Тут тебе и подвесные койки, и плещущие фонтаны, и сливовые деревья во всех дворах. Исправно доставляются письма, кормежка обильная и регулярная.

Однако мы — и я, и мой друг — еще весьма далеки от поправки.

— Надо же, — замечает Лука, — поначалу, когда тебя торкнет, оно не очень-то ощущается. По-настоящему пронимает потом.

Иногда Лука внимательно ко мне присматривается. Я к нему тоже. Когда мы ловим друг друга на этом, то оба ржем.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Мы ржем еще пуще, хотя это не веселье.

И вообще, что-то в наших отношениях изменилось. Раньше мы всем делились друг с другом, никто не мог встать между нами, а сейчас ему ближе Гилла. Он ей все выкладывает, а со мной начал скрытничать. Оно, конечно, и правильно, я за него только рад. Между мной и Шинар, боги свидетели, такого нет и в помине.

Зато я сблизился с Флагом. Правда, Лука все равно не дает мне покоя. В нем никогда не замечалось особой склонности к замкнутости. Есть, знаете, такие ребята, у которых, как говорится, что на уме, то и на языке. Вроде бы он и сейчас не молчун, но… тот Лука, да не тот. Этому слова не подберешь, будто он сам не свой, что ли? Короче, не такой, каким был.

Но что я точно знаю, так это то, что скорее умру, чем позволю кому-нибудь причинить ему вред. Чтобы поразить его, оружие должно сначала пронзить мою плоть.

Интересно, что схожие чувства я испытываю по отношению и к другим парням нашего подразделения, включая новобранцев из свежего пополнения, которых еще и в глаза-то не видел. Когда я говорю о том Флагу, он реагирует однозначно:

— Ты делаешься солдатом.

События на Благоносной мы с Лукой не обсуждаем. Не можем. Слишком сильна боль. А вот с Флагом порой мы эту тему затрагиваем. Там, на поросших буйной зеленью отмелях, я потерял свою команду, свое оружие и свою лошадь. Потерял бы и жизнь, если бы не Лука.

После случившегося я уже не могу командовать людьми в прежней манере. И больше не допущу, чтобы старшие командиры, пусть из самых высоких соображений, вели меня куда-то вслепую, ничего не говоря и не объясняя. Если понадобится, упрусь рогом. Я похоронил Тряпичника, Блоху, Костяшку, похоронил Факела с Черепахой. Да, они были мальчишками, но они были еще и солдатами. Неплохими солдатами. Сейчас, под сливовыми деревьями, я составляю письмо их родителям. Это самая трудная работа, какую мне приходилось когда-либо выполнять.

— Война все меняет, — говорит Флаг. — И меняет не так, как мы ожидаем.

И то сказать, Лука, например, лишился глаза и настрадался в плену, но воспринял и то и другое как нечто естественное, с удивительным стоицизмом. Набрался, как он говорит, ума-разума. Что ж, возможно. Ведь с того дня, как мы покинули Македонию, прошло двадцать пять месяцев. А по ощущениям — двадцать пять лет.

— До поры до времени солдата поддерживает мечта о возвращении домой, — говорит Флаг. — Так и с Лукой. Он считал дни, оставшиеся до конца службы. А теперь понимает — дни идут, и конца им все нет.

Конца не будет, похоже, и этаким вывертам Флага. Этот малый не перестает меня удивлять. Всякий раз, когда мне кажется, будто я с ним сравнялся, на поверку выходит, что до него шагать и шагать. Я честно рассказываю ему о том, что чувствовал, попав к дикарям.

— Нам вдалбливали, что суровые испытания закаляют людей, добавляют им силы, отваги. Это ложь! Вся твоя стойкость, все твое мужество летят псу под хвост, когда понимаешь, насколько ты слаб и ничтожен. Ужасное состояние.

Это чистая правда. Плен сломал во мне что-то. Стоит вспомнить о нем, и я снова трясусь. Дюжину раз на дню у меня подгибаются ноги. Я с детства привык рассчитывать на себя, не очень-то полагаясь на вышнюю помощь. А теперь начинаю задумываться, не пора ли пересмотреть свои взгляды.

— Солдату вообще незачем думать. — Флаг мог бы и промолчать, я его все равно бы услышал. — Вот для чего боги создали панк и назз.

Мы пьем. Теперь я понимаю толк в выпивке. Мы напиваемся до бесчувствия. Бесчувствие — это хорошо. Оно способствует исцелению.

Правда, моя правая рука по-прежнему бездействует, и полную до краев чашу мне приходится поднимать левой рукой.

Лекари говорят, что череп мой проломлен и что вообще по всем правилам я должен был остаться на отмелях Благоносной. Ну а сколько времени займет лечение? Этого они не знают. Как не хотят знать, что каждый шаг по больничной палате отдается в моей несчастной башке и что порой из нее что-то выпадает. А может, падает вся моя черепушка, но потом подскакивает и садится на место. Погремушка какая-то, а не башка.

Лука за полученные ранения награжден Бронзовым Львом. Я тоже, вторично. А еще Лука удостоен царского венка за доблесть и произведен в младшие командиры. Кроме того, мы оба премированы годовым жалованьем, а все наши долги перед армией списаны. Звучит это, конечно, здорово, но не следует забывать, что нам предстоит заново приобретать лошадей, снаряжение и все такое.

Наши женщины с нами. Они были посланы в Мараканду, но вскоре вернулись. Гилла беременна, она понесла еще в начале лета, о чем неопровержимо свидетельствуют раздавшиеся одежды. Счастливая дылда ничего и не хочет опровергать, наоборот, говорит всем и каждому, что они с Лукой вот-вот поженятся. Если мужчины из ее рода узнают, что она в положении, никакая сила на свете не удержит их от попыток вспороть ей живот. Гиллу это словно бы не волнует. Родное племя с его жестокими обычаями осталось в прошлом, с которым она безвозвратно порвала. Глядя на нее, нельзя не восхищаться… и не страшиться тоже нельзя.

Остальные девушки сторонятся Гиллы, ее безоглядный бунт их пугает. Она теперь водит дружбу с одной лишь Шинар.

Шинар, кстати, нашла себе работу при госпитале и неплохо справляется с ней. Этому способствуют ее греческий, теперь уже беглый, и полное отсутствие брезгливости.

— Толковая у тебя девонька, — с похвалой говорит мне главный хирург.

И похвалами он не ограничивается, из прачек ее переводят в сиделки, где платят обол за дежурство — четверть дневного жалованья пехотинца. По местным меркам это настоящее богатство. Кроме того, ей выдают специальное платье, а мужской части персонала, независимо от положения, велят относиться к ней уважительно и никаких себе вольностей не позволять.