Валерий Осипов - Избранное

Но холостые Костины братаны рождения третьего ребенка невестке простить, конечно, не могли: в келье вместе с новорожденным младенцем набиралось теперь уже девять живых душ — шестеро взрослых и трое детей.

И тогда Костя Сигалаев и продемонстрировал те новые качества своего характера, с которыми он вернулся на Преображенку с гражданской войны и которые поначалу были восприняты всеми как контузия.

Костя уже в первые дни после прихода с польского фронта начал вести в семейном кругу какие-то туманные и странные разговоры о недовольстве своей профессией. Все три брата Сигалаевы были потомственными ткачами — в отца. Подрастал очередной «сигаленок» — старик брал его за руку и отводил с монастырского двора к себе на фабрику.

Так вот, вернувшись с гражданки (а до нее он успел прихватить пару лет еще и на царской войне, на германском фронте), Костя Сигалаев, выпив иногда в воскресенье с отцом и братьями, выходил во двор монастыря, садился на лавку напротив старообрядческой церкви, закуривал и подолгу смотрел на мелькание свечей в темных окнах храма, на подходивших к церкви и уходивших староверов, похожих на темноликих великомучеников и постников со своих древних икон, прислушивался вполуха к заунывному пению и старославянскому бормотанию молившихся.

Он сидел так когда час, когда два, улыбался, вздыхал, качал головой, что-то шептал самому себе, словно разговаривал сам с собой. И наблюдавшие за ним в эти минуты соседи не могли, безусловно, не сойтись во всеобщем мнении, что паренек-то наш, видать, пришел с войны немного того…

Вернувшись домой, в келью, Костя садился ужинать и говорил сидевшим рядом за столом отцу и братьям, кивая на окно, в сторону старообрядческой церкви, примерно такие слова:

— На фронтах воевали за новую жизнь, а здесь, под боком, чего делается? Пещера, а в ней дикари какие-то бродят ископаемые. Поют, как медведи, с допотопным богом своим целуются, мохнатой лапой с двумя перстами крестятся. Какая же это новая жизнь? Одна срамота, да и только.

— Ты бога не трожь, — примиряюще говорил старик Сигалаев, — у каждого свой бог, кому какой нравится. Советская власть каждому разрешает своему богу молиться.

Выпив полстакана (братья собирались за одним столом редко, только по выходным), Костя показывал на каменные кресты на стенах кельи и продолжал говорить горячо и взволнованно:

— А мы разве не в пещере живем? Тоже, как медведи, в одной берлоге толчемся, друг в друга тыкаемся. Какая же это новая жизнь, если у тебя над головой крест даже ночью висит? Куда ни посмотришь, на все четыре стороны кресты висят. Сковырнуть бы их надо к чертовой бабушке!

— Ты подожди ковырять, — успокаивал сына старик, — от ковырянья дырки в стенах бывают… Я эту пещеру своими руками захватил, вы здесь под каменным потолком нарождались, за каменными стенами, а не в деревянном бараке на нарах да на досках… А прежде чем монахов упрекать, которые эти хоромы построили, ты бы у начальства нашего квартирку попросил — зря, что ли, по фронтам трепался? Или не заслужил себе квартиру, красный герой, а?.. Монахи эти кельи с крестами строили, мы их вместе с крестами у них отняли, а что же вы, молодые, себе жилья без крестов нажить не умеете? Или за отцовской спиной, под отцовской крышей спокойнее живется? Залез себе за занавеску и сопи в две дырки. Нам-то со старухой здесь, видно, помирать придется, а вот вы-то квартирки себе хлопочите, добивайтесь их у начальства. А когда получишь новое жилье, вот тебе и будет новая жизнь, без крестов и пещеров!

Братья Кости, Клава и свекровь во время этих разговоров молчали. Старуха и Клава понимали, что с выпившими мужиками разговаривать бесполезно, да и небезопасно. Братья же Сигалаевы молчали потому, что им, пока еще холостым, под отцовской крышей действительно жилось и легче и проще.

Но когда у Клавы родилась третья дочь, братьев словно прорвало. Разговоры о том, чтобы Костя немедленно требовал у начальства квартиру, происходили теперь каждый день. Клава плакала по ночам, прижимая к себе грудную Анютку, чтобы не дай бог не разбудила братанов. Костя лежал рядом, скрипел зубами, а на нападки братьев отреагировал вдруг совершенно неожиданно.

— Ну, вот что! — стукнул он однажды кулаком по крепкому монашескому столу после очередного громкого семейного разговора. — С фабрики вашей я ухожу! Хватит, помотал ниточки, покрутил шпульки, повертел веретена… Бабья это работа, а не мущинская!

Старик и братья, не ожидавшие такого поворота, с удивлением смотрели на «чокнутого».

— Бабья, говоришь? — прищурился старший Сигалаев. — А мы кто же, по-твоему, бабы?

— А кто же еще? — сверкал глазами Костя. — Кто же вы еще есть, если с тремя детьми на улицу гоните?

— Никто тебя не гонит, — сказал один из братьев. — Тебе одно говорят — проси квартиру, вырывай из зубов, ежели троих детей имеешь. Неужто сам не понимаешь, что всем вместе нам теперь невмоготу жить?

— Просил я квартиру, — процедил сквозь зубы Костя, не глядя на братьев, — не один раз просил.

— Еще раз проси, настаивай!

— Раньше не давали — двое было, а теперь трое. Кому же еще давать, как не тебе?

— Так, так, — стучал пальцами по столу старик. — Значит, бабья, говоришь? Значит, я, по-твоему, больше пятидесяти годов на бабьей работе отстоял? Ну, спасибо, сынок, на добром слове, уважил… А вот скажи-ка мне, дорогой сынок, куда сам-то с нашей бабьей работы уходить собрался? Какую такую настоящую мущинскую работу нашел, а?

— На ламповый завод ухожу, — хмуро сказал Костя.

— Кем же? Уж не директором ли?

— Учеником слесаря, — строго сказал Костя.

— Учеником?! — ахнул старик и от волнения начал даже неправильно произносить слова. — С троим детям в ученики? Да чем же ты их кормить-то будешь?

— Ничего, прокормим, — уверенно сказал Костя, — с голоду не умрут.

— Слышь, — спросил у Кости второй брат, — а почему все-таки с фабрики решил уйти? Ведь ты же ткач высокого разряда. Сколько тебе на ламповом из учеников до такой зарплаты расти, которую ты у нас имеешь?

— Долго объяснять, — махнул Костя рукой, — не поймете.

— А ты объясни, объясни, — усмехнулся старший Сигалаев, — мы люди понятливые.

— Сейчас к электричеству надо прибиваться, — нехотя сказал Костя, — с электричеством профессию на руках иметь.

— С электричеством? — не унимался старик. — Это почему же такое?

— А вы нешто газет не читаете?

— Читаем не хуже тебя. Ну и что там такое особенное про электричество пишут?

— Электричество теперь везде будет, — твердо сказал Костя, — по всей России.

— А ежели током тебя по кумполу вдарит? — засмеялся старший Сигалаев. — Совсем чокнешься.

— Ну, ладно, будет, — встал Костя из-за стола. — Поговорили. Мы, дураки, на новую специальность учиться будем, а вы, умные, валяйте дальше узелки свои вяжите.