Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Рембрандт глядел на сестру со странным ощущением, пытаясь получше уразуметь смысл ее слов. Сказать по правде, пророчицей он еще не знал ее. В чем же она права и в чем не права?

Он не знал, куда убрать руки, — они ему сейчас мешали. Сделал шаг назад, потом — вперед. Хотел что-то сказать, но передумал. Потом резко шагнул к сестре, поцеловал ее в щеку.

— Лисбет, ты, кажется, права по всем статьям!

Государственный музей. Картинная галерея. Западный Берлин. Сентябрь, 1972 год.

— Поглядите, пожалуйста, на этот пергамент. Это рисунок серебряным карандашом. Обратите внимание на дату: 1633-й. По-видимому, это самый первый портрет Саскии. Рембрандт собственноручно надписал, кого он изобразил. Прелестный рисунок, не правда ли? Мы увидим еще один чудесный женский портрет… Приготовьтесь…

— Спасибо, но дайте сначала насладиться этим рисунком… Какая уверенная, какая изумительная рука рисовальщика!

Саския ван Эйленбюрг и ее двоюродный брат Хендрик были приглашены на ужин к ван Рейну. Саския явилась в невообразимо красивом платье, отороченном дорогими мехами. А шляпу, которая была на ней, Лисбет оценила по меньшей мере в двадцать флоринов.

— У нее денег куры не клюют, — шепнула она Рембрандту.

Он не обратил внимания на ее слова. При чем здесь деньги, когда через порог переступает сама Саския ван Эйленбюрг, которая свежа и крепка, как ветерок, перекатывающийся весною через дюны под Лейденом?

Саския благоухала кельнскими духами. Приветливо кивнула Лисбет, подала руку ван Рейну. Приметив Бола, стоявшего в двери, ведущей в мастерскую, махнула ему рукой, как старая знакомая.

Хендрик деловито осмотрел прихожую, бросил взгляд в столовую.

— Ого! — сказал он громко. — Я вижу новые приобретения.

Ван Эйленбюрг быстро прошелся глазами по стенам и углам.

— Это вы брали у меня. Знакомое. Это тоже.

Речь шла о работах амстердамских и харлемских живописцев.

— Все видит, — сказал Рембрандт Саскии и раскатисто рассмеялся.

— А эта? — Эйленбюрг остановился перед небольшим пейзажем. — Откуда она?

— Мне продали очень дешево. Пока что неизвестный утрехтский мастер.

— Лисбет, — фамильярно обратился ван Эйленбюрг, — ваш брат разорится, если будет скупать все, что на глаза попадется.

— Позвольте, — остановил его Рембрандт и за поддержкой обратился к Саскии: — Не все подряд, а то, что мне нравится. То, что я не умею делать сам.

Лисбет взяла сторону ван Эйленбюрга:

— Достаточно появиться лишнему флорину, как этот легкомысленный мужчина тратит его на офорт или картину неизвестных мастеров. А знаете, что он купил на днях?

— Не знаю, — весело отозвался ван Эйленбюрг.

— Ни за что не угадаете!

— Неужели китайскую вазу?

— Нет.

— Японскую миниатюру?

— Хуже.

— Я теряюсь в догадках, уважаемая Лисбет.

— Он купил старинной работы бюст Гомера.

— Бюст Гомера? — удивился ван Эйленбюрг. — А Гомер — зачем?

Ван Рейн пригласил гостей в столовую. Пропуская вперед Саскию, он говорил:

— Я надеюсь, что вы защитите меня от незаслуженных нападок и оцените мою покупку. Вот она.

В углу на деревянном постаменте стоял мраморный бюст эллинского певца. Он был хорошо освещен, должно быть, специально для гостей. Работа и в самом деле была недурная. Какой-то итальянец скопировал античный бюст. Впрочем, многие итальянцы, точнее — римляне, которые без конца этим занимались, копировали эллинов…

Ван Эйленбюрг оценивающе присматривался к бюсту. Он попросил показать тыльную сторону. Мрамор был очень хороший, наверняка каррарский. Мастер неплохо поработал резцом. Нет, вещица стоящая… Это самое и выразил ван Эйленбюрг.

— Прошу выслушать мое мнение. Лисбет, в данном случае вы не очень правы. Приобретение, несомненно, дорогое, но оно того стоит. Поверьте моему опыту.

— Разве вы намного старше моего брата?

— Это неважно. Дело, в конце концов, не в годах. А вот тут. — И ван Эйленбюрг постучал пальцами по своему лбу. — Разве ваш брат очень стар? Всего двадцать семь? Вот видите?! А обскакал и Питера Ластмана, и, если угодно, самого Франса Халса. Да, да! Ваша снисходительная улыбка мне понятна, Лисбет ван Рейн, но ведь давно известно, что пророк в своем отечестве не пророк.

— Его отечество Лейден, — сухо заметила Лисбет.

Ван Эйленбюрг воскликнул:

— Был Лейден, да сплыл! А теперь — славный, великий Амстердам!

— Мне нравится темперамент вашего брата, — сказал Рембрандт Саскии. — Но часто он склонен к преувеличениям. Особенно когда речь заходит о моих работах. Они не всегда достойны похвалы.

— Господин ван Рейн, — мягко, грудным голосом произнесла Саския, — разве без похвал может обойтись искусство? Оно взращивается ими.

— Слышите? — обрадовался Рембрандт. — А теперь — милости прошу к столу. Где Бол? Где ван Флит?

После обеда Саския попросила Рембрандта показать что-нибудь из новых или старых работ. Все равно что. Лишь бы увидеть что-нибудь, кроме тех, которые уже видела, позируя ему.

Он повел ее в мастерскую.

— Прелестный был обед, — сказала она.

— Да нет, — сказал он, — ничего особенного. Мы в Лейдене привыкли к простой еде. Отец очень любил сельдь и поджаренные в масле хлебцы. Это же очень простая еда. Можно сказать, еда бедняков.

— Не скажите, — возразила Саския, приближаясь к портрету мужчины, сидящего с увесистым фолиантом. — То, что вы зовете простой пищей, на самом деле естественная, следственно, самая полезная и вкусная.

— Вы так полагаете? — Рембрандт отошел на шаг назад, словно готовился рисовать ее. А на самом деле думал: «Талия словно у осы. Очень славная улыбка. Истинно девичья. И это при ее несомненном уме и вкусе к живописи. Откуда у нее этот вкус? Врожденный? Фамильная склонность? Брат ее Хендрик обладает незаурядным чутьем, когда дело касается живописных работ…» И чем больше он присматривался к ней, тем больше она нравилась ему…

— Вот что скажу я вам, господин ван Рейн. Возьмите овощи, отварите их или потушите, запеките их в тесте или смешайте с любым изделием из теста — и вы убедитесь, что эта простая пища есть на самом деле пища богов. — Ее взгляд упал на круглый резной столик, на котором лежала толстая книга. — Что это? Библия? Вы ее читаете?

— Читаю? — Рембрандт приблизился к ней, и он показался себе самому слоном в сравнении с этой хрупкой серной. — Это не то слово, Саския ван Эйленбюрг! Я изучаю ее.

— Надеюсь, вы не собираетесь идти в богословы…

— Нет. Я пытаюсь черпать из нее сюжеты.

— Но это уже делали итальянцы. Вы не собираетесь в Италию?

— Зачем?

— Чтобы увидеть прекрасное искусство.

Он набычился, как это случалось с ним, когда речь заходила об искусстве.