Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Вот и не угадала, Саския… Господин ван Рейн, вы не можете представить себе, как точно она определила вашу картину. Я нарочно сказал, что ничего особенного, дескать, де Кейзер, Элиас и другие уже писали «Анатомию», и совсем неплохо. Вот что я сказал, так сказать, провокационно. И знаете, что услышал в ответ? Не перебивай меня, Саския. Я услышал такие слова: «Нет, здесь совсем не то, Хендрик. В тех картинах, которые я видела или с которыми я знакома по гравюрам, нечто другое. Там все пялят на тебя глаза. Они как бы хотят что-то сказать, да не могут. Никак не могут, потому что они интересуются не анатомией, а позируют художнику. А у господина ван Рейна — совсем, совсем другое».

Саския, слушая эти слова, краснела, как девушка-подросток. Ван Рейн тронул тулью своей шляпы и сказал предельно учтиво:

— Я польщен, Саския ван Эйленбюрг. Может, с моей стороны это самонадеянно, но именно так я и задумал. В самом деле, господин Тюлп говорит коллегам о важном деле, произносит достойные слова, выражающие достойные мысли, и его жадно слушают. Неужели в такой момент доктора должны были позировать, глядя мне в самые зрачки? Вы очень верно уловили мою мысль, и я вам благодарен за это. Я хотел бы, если разрешите, отблагодарить вас рисунком. Вашим портретом.

— Слишком дорогая плата, — сказала Саския и обратившись к брату: — Не так ли, Хендрик?

Ван Эйленбюрг смешно шмыгнул носом, будто собирался чихнуть. И шепотом проговорил:

— Дорогая плата — для кого? Для вас, ван Рейн, или для тебя, Саския? Он же изведет тебя сеансами. Кому станет дороже?

— Несносный насмешник! — Саския бросила на Рембрандта взгляд, преисполненный любопытства.

Рембрандт кашлянул в кулак, как бывало на мельнице, когда першило в горле от солодовой пыли.

— Нет, Саския ван Эйленбюрг, на этот раз столь грозное испытание вам не угрожает. Обещаю рисунок в один короткий сеанс.

— Слышишь, Хендрик?

— Слышу.

— Я согласна, господин ван Рейн.

— Смелая барышня! — воскликнул Хендрик ван Эйленбюрг.

Разговор в Музее имени Пушкина. У экспонатов Дрезденской галереи. Москва. Май, 1955 год.

— Так это, значит, и есть та самая Саския?

— Да. И не очень красивая.

— Однако симпатичная.

— Рембрандт, говорят, был без ума от нее.

— Эта писана после «Анатомии доктора Тюлпа»?

— Да. Конечно. Тысяча шестьсот тридцать шестой год.

— А вон там автопортрет с Саскией. Она у него на коленях. Он поднял бокал, должно быть, с пивом. Он приятный, а она некрасивая. И не улыбается, как он.

— А разве он был военный? Зачем ему шпага?

— Просто большой фантазер. Это Рембрандт писал в тридцать лет. Совсем молодой по сегодняшней мерке.

— На ней, видимо, очень дорогое платье.

— Отец ее был богат. Приданое оказалось немалым.

— И так в нее влюбился? Говорят, чуть ли не с первого взгляда?

— Почти.

— Что же все-таки прельстило в ней? Голова у нее несуразно маленькая.

— Он в ней души не чаял. В Касселе есть портреты Саскии — прекрасной дамы. Зачем ходить далеко? А этот портрет Саскии с красным цветком? Чем она не красавица.

— Может быть. А здесь она как маленькая девочка на коленях.

— Он полагает себя счастливым.

— Да, по всему видно.

— Насколько же она была моложе его?

— Может, лет на семь или восемь…

Разговор в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.

— А вот и Рембрандт… Его знаменитая «Даная».

— Даная должна быть очень красивой. А эта — нет. Большой живот. Слишком полная. И не очень молодая. С кого он писал ее? С Саскии?

— Должно быть. Однако работал он над картиной лет десять. Что-то все время переписывал. На этот счет имеются свидетельства — рентгеновские снимки. И целых двадцать лет держал у себя «Данаю». Упорно не продавал. Очень любил свое детище. Искусствоведы утверждают, что сначала позировала ему Саския. После ее смерти — экономка Геертье Диркс. А может, еще кто-нибудь…

— Во всяком случае, лицо вовсе не Саскии. Это лицо другой женщины…

— А это «Флора». Ее-то наверняка писал с Саскии. Те же черты лица. Что он в ней нашел, отчего так без ума влюбился? Та же маленькая голова… Тот же крошечный рот…

— А молодость? А здоровье?

— Да, аргументы серьезные. И все-таки…

Лисбет взяла со стола небольшой пергамент. Портрет девушки в широкополой шляпе. Живые глаза. Полуулыбка на губах. Чуть вздернутый нос.

— Ты ей немножко польстил, — сказала она жестко. — Она молода — в этом ее главное достоинство. Руки и волосы — нет слов — холеные. Что она — дочь бургомистра?

— Да, — сказал Рембрандт. — Она из Леувардена.

— Северянка, стало быть. — Лисбет рассматривала портрет весьма критически. — Востра на язычок…

— Она образованна. Начитанна.

Лисбет строго посмотрела на брата.

— Кто это сказал?

— Хендрик ван Эйленбюрг.

— А что ему остается говорить?

— Как — что?

— Не ругать же ее! Она живет у него?

— Нет, у пожилых родственников. А может, просто у знакомых. Я не очень интересовался этим.

— А следовало бы, — сказала Лисбет.

— Почему?

— Ты посмотри на себя, Рембрандт, в зеркало. Ты весь пылаешь, глядя на этот рисунок.

Он ухмыльнулся:

— Это ты хватила чересчур.

— Нет, я говорю правду.

Рембрандт приложил ладони к своим щекам.

— Холодные.

Лисбет продолжала неприязненно рассматривать рисунок.

— Говорят, она с хорошим приданым.

— Возможно. Не интересовался.

— А надо бы, — сказала Лисбет. — Порасспроси. Но не узнавай у Эйленбюрга: он наверняка соврет.

— Можно подумать, что я сватаю Саскию ван Эйленбюрг.

Лисбет фыркнула:

— Рембрандт, ты наивен. Но я-то кое-что замечаю.

Он подбоченился, крутанул головой, словно ему сдавливали горло.

— В самом деле, Лисбет? Что же ты замечаешь?

— Сказать?

— Сказать.

Она положила ему руку на плечо:

— Ты очень скоро сделаешь ей предложение.

— Откуда ты взяла? — Он покраснел, отодвинул рисунок в дальний угол стола. — Кто сказал?

— Ты сам.

— Я? — изумился Рембрандт.

Лисбет подняла вверх указательный палец, попыталась изобразить улыбку на лице. И сказала, тщательно расставляя смысловые ударения:

— Рембрандт, в тебе кипят большие художнические страсти. Ты уже мастер, прославленный на весь Амстердам. Тебя даже булочник знает. И башмачник тоже. Но ты плохой актер. Тебя не возьмут даже в самый захудалый театр.

— Почему же, Лисбет?

— Ты говоришь одно, а на лице написано совсем другое.

— Я достаточно прямой… Когда таскаешь тяжеленные мешки с солодом — душой делаешься прямым. За это я ручаюсь.

Лисбет дала попять указательным пальцем: нет, нет, нет!

— Рембрандт, ты влюблен. Это — раз… Не перебивай меня. Второе: ты скоро сделаешь Саскии ван Эйленбюрг предложение. И, наконец, три: скоро я уеду от вас к себе, в Лейден. Я больше тебе не буду нужна. И это вполне естественно.