Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Вы, конечно, шутите…

— Спросите господина Бола.

Бол подтвердил слова учителя, от себя прибавив еще две недели.

— О боже! — воскликнул ошеломленный доктор. — Ведь вы таким манером изведете и себя и нас.

— Когда вы лечите больного, ограничиваете себя временем?

— Как вам сказать?.. В общем-то нет. Ибо болезнь сама не всегда уверена в своем течении.

Рембрандт поставил небольшой холст на мольберт.

— Так вот, господин де Витте, — сказал он, думая совсем о другом, — это мое занятие тоже вроде болезни.

— Любопытно, — произнес доктор, шаря взглядом по стенам.

— Я попрошу вас сесть на ту скамью, облокотиться обеими руками на стол и смотреть на эту вазу. Вообразите, что перед вами труп. А труп лежит на анатомическом столе.

— Надеть шляпу или без шляпы?

— Попробуем без шляпы, — сказал Рембрандт и взял палитру из рук Бола. — Свет никуда не годится. Но попробуем и так… Господин де Витте, я прошу вас чуть податься вперед. Всем корпусом.

И положил на полотно первый мазок. Чуть небрежно. Но в полную силу…

На следующий день доктор де Витте встретил в узком коридоре хирургической гильдии доктора Хартманса.

— Вас мне и нужно! — воскликнул он. — Вы, кажется, сегодня собираетесь позировать художнику?

Доктор Хартманс подтвердил, что, согласно уговору, он сегодня будет в мастерской ван Рейна.

— Поздравляю вас, Хартманс! Выпейте чего-нибудь покрепче, потому что предстоят трудные часы.

— Что так? — Доктор Хартманс улыбнулся, приготовившись услышать нечто из уст энергичного и всегда немного приподнятого де Витте.

— По-моему, мы здорово влипли.

— То есть? — Доктор Хартманс не понял, о чем речь.

— Значит, так: являюсь я собственной персоной к нашему мастеру и говорю, что я такой-то. Принимает очень учтиво, сажает на скамью и тут — начинается! — де Витте прижался к стене и захохотал. — То есть началось такое, что я даже за малой нуждой сходить не мог.

Доктор Хартманс чуточку озадачен, но никак не возьмет в толк, о чем все-таки речь и что так рассмешило доктора де Витте.

— Доктор де Витте, насколько понимаю, речь идет о сеансе…

— Вот-вот, именно! — и де Витте продолжал хохотать.

Волей-неволей и доктору Хартмансу пришлось переключиться на игривый лад.

— Надеюсь, — сказал он смеясь, — вы не опозорились?

— Кое-как удержался.

— А он?

— Кто он?

— Господин ван Рейн.

— Он был как зверь. Рычал у мольберта и рисовал.

— С чего это рычал? Он же не настоящий зверь.

— Нет, нет, настоящий! — Де Витте замахал руками. — По-моему, он натурально рычал. Он мазал, мазал кистью, пока не перемазал дюжину полотен. А может, две. И сказал, что в следующий раз мы продолжим. Я не стал спорить, бросился вон из дому, пока не лопнул мой мочевой пузырь. Вот ведь какие дела!

— Ну знаете, господин де Витте, вы рассказали все-таки не о самом страшном… Этюды вам понравились?

— Какие этюды?

— Ну, красочные рисунки.

— Ах, вот оно что! Они называются этюдами?

— Представьте себе! Они понравились вам?

Доктор де Витте перестал подпирать стенку, отдышался и сказал после некоторой паузы:

— Я видел на холстах или картинах некоего господина, безобразно напоминавшего меня.

— Почему же безобразно?

— Не знаю. Об этом надо спросить господина ван Рейна. Одна щека заляпана одним цветом, другая — другим. А вот одежда хороша — почти как живая. И спасибо — я остался живой. А вот еще раз такое едва ли переживу.

— Вы просто непоседливы и слишком кипучи, — сказал доктор Хартманс. — Я уверен: все обойдется.

— Посмотрим, что скажете вы завтра, доктор Хартманс!

Разговор в Амстердаме. Рейксмузеум. Апрель, 1984 год.

— Господин ван Тил, заказ хирургической гильдии, по-видимому, был важным заказом…

— Да, разумеется. Не говоря уже о том, что заказ сам по себе был престижным в высшей степени, особенно для молодого художника, недавнего провинциала. Он давал возможность некоторое время жить безбедно и получать новые заказы. Вместе с достатком приходила и слава. Документов той поры сохранилось очень мало, однако можно смело утверждать — и об этом говорят сами работы, — что Рембрандт отнесся к заказу врачей весьма ответственно. Обычно он делал множество этюдов, прежде чем приступить к компоновке группового портрета. Классики, как правило, были привередливы. Позировать им приходилось подолгу. Это было утомительно, особенно тогда, когда художник попадался самоотверженный, работающий не только за деньги, но и на совесть, чувствуя ответственность перед коллегами по цеху.

— Это была большая по размеру картина. Немножко округляя, сто шестьдесят три на двести семнадцать сантиметров…

— И не только по размерам. Размеры соответствовали содержанию. Портрет был групповой. Первый для молодого художника. Требовались не только талант и мастерство, но и огромное трудолюбие. Рембрандт, несомненно, понимал, что на карту поставлено очень многое, если не все. Понимали это и Гюйгенс, и Тюлп. Тюлп верил в молодого художника… Искусство всегда нуждается в покровительстве в хорошем смысле слова. Доверие к мастеру — великая вещь.

— Доктор ван Тил, будет ли натяжкой, если сказать, что «Анатомия» была экзаменом для Рембрандта?

— Нет, не будет. Я полагаю, что Рембрандт неофициально держал экзамен на звание «великого». Это, вероятно, придавало ему силы, хотя он был и молод, и крепок. Как ни говорите, а психологическая нагрузка была немалая. Предстояло преодолеть и ее.

Разговор в Историческом музее. Амстердам. Апрель, 1984 год.

— Господин Хаак, можно ли судить об атмосфере в среде живописцев и любителей живописи в связи с заказом доктора Тюлпа?

— Да, имеется немало косвенных данных. Да и прямых тоже. Атмосферу эту я бы определил так: напряженное ожидание. Получится или не получится?

— Кто-то, вероятно, полагал, что не получится?..

— Да, как во всякое время. И в наше — тоже.

Разговор в Музее Франса Халса. Харлем. Апрель, 1984 год.

— Франс Халс замечателен. Посмотрите на «Банкет офицеров роты святого Георгия». Или вон там: «Регенты богадельни». А еще: «Портрет стрелков роты святого Адриана». Величайшее мастерство!

— Несомненно. Но что отличает его от Рембрандта?

— Их трудно сравнивать.

— Трудно, но можно?

— Как вам сказать?..

— Тогда скажу я: не кажется ли вам, что веселые люди и постные регенты собрались вместе, но не знают — зачем? Они честно позируют, натура передана художником прекрасно. Но, согласитесь, чего-то недостает.

— Мы находимся в священном доме, где царит дух Халса. У меня даже язык не поворачивается упрекнуть его.

— Тогда это сделаю я, амстердамец.

— Попробуйте.

— Недостает цельности, собранности, если угодно, магии Рембрандта.