Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Конечно, если пригласить мастера Ластмана — может, риска будет меньше. Во всяком случае, любой риск можно списать на счет громкого имени. А с молодым посложнее. Здесь могут быть неожиданности. Но возможен и взлет. И что тогда? Это пойдет на пользу и художнику, и заказчикам. Посмотрите на этого итальянца. — Доктор Тюлп поворотился к стенке позади него. — Это пока малоизвестный итальянец. Кисть его не назовешь рафаэлевской. И все же… Посмотрите на фон, на передний план, на этот свет, падающий справа. Сильно? Безусловно! Я купил эту картину за двести флоринов и ничуть не жалею. Я всегда говорю о покровительстве науке. Она нуждается в том, чтобы ее поддерживали и поощряли. Но еще больше нуждаются в покровителях, которых в Италии называют меценатами, художники, артисты вообще. На этот счет мы немало вели разговоров с его светлостью Гюйгенсом. Мы с ним едины во мнении на этот счет. Он всячески одобрял покупку штатгальтером произведений искусства, особенно современного. Мастера нуждаются в поощрении. Вот, доктор Калкун, исходя из всего этого, и предлагаю моим коллегам остановить свой выбор на ван Рейне. Пока можно будет собрать для первого взноса по пятьдесят флоринов. Лично я внесу сто.

— Ваша милость, я с вами вполне согласен. Мои пятьдесят флоринов в вашем распоряжении.

— Доктор Калкун, я попрошу вас переговорить с остальными. Вот список.

Тюлп достал с этажерки небольшой лист плотной бумаги и передал собеседнику. Тот внимательно прочитал список.

— Здесь десять фамилий, ваша милость.

— Неважно. Кто-то, возможно, отпадет. По той или иной причине.

— Пожалуй…

— Я попрошу, доктор Калкун, не очень тянуть с этим. Если будет полное согласие, я начну разговор с ван Рейном, чтобы все окончательно решить. Лично я уже решил. Так и передайте коллегам. Можете сказать и о моих сомнениях. Впрочем, поступайте как знаете…

Рембрандт показал Лисбет еще четыре этюда с трупа. Бол, присутствовавший при этом, сказал, что его до сих пор подташнивает. Даже при виде этих этюдов.

Лисбет заметила, что мертвый преступник, по-видимому, при жизни был довольно красив. Во всяком случае неплохо сложен.

— Не то слово! — воскликнул Рембрандт. — Это был воистину красивый мужчина. Великолепная особь, достойная восхищения. Но вот задача: откуда у него такая ярость, беспощадность, злодейство?! Он мог не моргнув глазом задушить кого угодно. Посмотрите на его руки. В них огромная силища. Не руки, но тиски, в которых можно гнуть железо.

Лисбет обходила поставленные на стулья этюды. На одном труп был написан наискосок, по диагонали — справа налево. На другом — наоборот, слева направо. То ногами вперед, то головой. На последнем, четвертом этюде левая рука была обнажена до локтя, попросту говоря, с нее была содрана кожа. Рембрандт так ее высветил, что можно было изучить каждую жилку.

Бол сказал, что с трудом наблюдал, как доктор Хартманс оголял руку, а другой копошился в мышцах.

— Бол! — сказал ему Рембрандт. — Не будь таким неженкой. Может, и тебе придется писать какого-нибудь доктора с трупом.

— Никогда! — крикнул Бол.

Лисбет сказала, что, наверное, придется покончить с трупом, потому что этюдов набралось более двадцати. Однако брат ее был чем-то недоволен.

— Мне нужен свет. Свет с этого угла, — сказал он, показывая на левый верхний угол этюда. — Доктор Тюлп медлит с заказом, а мне хотелось бы поскорее усадить докторов вокруг стола.

— Ты хочешь сказать, Рембрандт, вокруг трупа?

— Разумеется! Доктора за анатомическим столом. У де Кейзера они сидят как на похоронах. С постными лицами. И молчат. Спрашивается: зачем тогда труп?

Бол вернулся и стал спиною к этюдам.

— Послушай, Бол, — обратился к нему Рембрандт. — Что делают врачи за столом? За анатомическим…

— Не знаю. Скорее всего разговаривают…

— О чем?

— О трупе, конечно, — вмешалась Лисбет.

— Умница! — Рембрандт погладил ее по голове. — Конечно, о трупе. Точнее, они рассматривают его. Старший из них — в данном случае Тюлп — что-то рассказывает. Может, о строении тела. Может, о болезни. Но все слушают его. Они не могут, они не должны позировать. Дело важное, серьезное: перед ними труп, это бывает не часто, поэтому надо досконально изучить его. А как ты считаешь, Бол?

Бол наконец пришел в себя, выпив стакан холодной воды.

— Господа заказчики ждут именно своих портретов… Красивых…

— Допустим, — раздраженно сказал Рембрандт.

— Как — допустим? — возразила Лисбет. — Каждый из заказчиков хочет выглядеть на портрете как можно достойнее…

— Что же из этого?

— А ничего! За свои деньги каждый рассчитывает иметь свой портрет, а не портрет трупа.

— Ты так полагаешь?

— Да.

— А ты, Бол?

— Наверное, уважаемая Лисбет права. Зачем они вносят деньги? Затем, чтобы изобразили на портрете его самого как знатную особу.

— На групповом, Бол, на групповом портрете, — перебил его Рембрандт.

— Что с того, что — групповом? Групповой он для нас с вами, учитель, а для каждого из заказчиков — прежде всего его собственный портрет.

Рембрандт прислонился к стене, посмотрел на сестру: что она скажет?

— Бол прав, — сказала Лисбет, оправляя снежно-белый фартук.

— Он повторил твои слова, — нахмурился Рембрандт, кивнув на Бола.

— Это неважно. Мы с ним одного мнения, Рембрандт.

— Ладно, — сказал Рембрандт, — посмотрим, что будет. Мы тут с вами языки чешем, а доктора молчат. Дело может закончиться неожиданно: я напишу этот труп во всех возможных ракурсах… И — всё… Очень даже просто…

Наконец-то доктор Тюлп дал знать о себе. Он спрашивал: будет ли господин ван Рейн в ближайшую пятницу вечером у себя дома? Молодой — уже знакомый — посланец добавил:

— У его милости важное предложение.

— Я жду его, — ответил Рембрандт. — Прошу, стаканчик вина.

— Вина нет, — сказала Лисбет, — но есть отличное пиво.

— Благодарю. — Посланец снял шляпу, чтобы откланяться. — Меня ждут в таверне.

С тем он и ушел.

Рембрандт был разгневан.

— Что же это такое, Лисбет? — прошептал он, сдерживая себя. — Нет вина? Или нет денег?

— Бол не принес вина.

— При чем тут Бол? Он же не слуга!

Лисбет вдруг вспыхнула:

— И я не служанка! Не мое дело следить за погребом.

— А ежели бы приехал сам доктор?

— Я бы и ему предложила пива. Что тут такого?

Рембрандт бросился в комнату, служившую ему мастерской. И, кажется, повалил табуретку — грохот раздался на весь дом.

Лисбет заторопилась туда же. Рембрандт уже сидел, уставившись на этюд с повешенным… И не замечал сестру. Она постояла в дверях, постояла и — ушла к себе наверх. Небольшая вспышка, слава богу, окончилась. И она и он чувствовали себя виноватыми. Лисбет плакала в подушку, а Рембрандт, позабыв о только что происшедшем, разглядывал этюд, где труп был изображен головою влево и свет шел откуда-то слева, с верхнего угла. Темно-коричневый фон с золотистым отливом подчеркивал мертвенную бледность натуры.