Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Она не знает, что и сказать. Пригубив вина, ставит бокал на край стола.

— Нет, Хендрикье, этот мы выпьем до дна.

Она послушно исполняет все, что он желает.

— Хендрикье, Титус спит?

— Да, ваша милость.

— Мои ученики?

— Давно умолкли.

— Во всем доме только мы с тобой бодрствуем?

Она не смеет поднять глаза.

— Хепдрикье… — В руках у Рембрандта полный бокал. Глаза сверкают, борозда между глаз исчезает. — Я очень стар?

Она поражена.

— Вы?! — восклицает она. — Кто вам сказал?

— И ты… — Рембрандт запнулся. И чуть позже: — И ты могла бы полюбить такого старика?

Она не успевает ответить. Он подбегает к ней, жарко целует в самые губы. Стул с грохотом падает, и они оба на полу, на ковре, в углу, куда не достают свечи… Неистовый и покорная…

О картине «Ночной дозор» Самуэль ван Хохстратен, живописец и офортист, ученик Рембрандта, писал в 1642 году:

«В своей картине, выставленной на улице Ниве Дулен, Рембрандт уделил большее внимание общему замыслу, нежели отдельным, заказанным ему портретам».

Искусствовед Арнольд Веймер говорил мне в Амстердаме:

— Присмотритесь к картинам Рембрандта, которые в Ленинградском Эрмитаже в Москве. Почти все они написаны после «Ночного дозора». Что о них можно сказать?

— Живопись Рембрандта засверкала ярче, тоньше светотени…

— Именно засверкала. Свет и цвет слились воедино. Они образовали единый феномен. Он поражает зрителя. Можно ли говорить о неудачах художника, его движении вниз после «Ночного дозора»?

— Наверное, нет. Но что-то же случилось с «Ночным дозором»? Отсутствие документов. В наличии только легенда, и она вроде бы ничего не говорит. Однако легенды, как правило, не рождаются из ничего. Что же все-таки случилось? Заказов стало меньше. Учеников стало меньше. На этот счет имеется целый арифметический подсчет.

— Я беседовал с учеными из Рейксмузеума. Это очень серьезные искусствоведы. Они считают так: конечно, конфликт с заказчиками был, тогдашнее общество не приняло картину так, как она того заслуживала. И в то же время «Ночной дозор» долгое время висел в стрелковой гильдии, затем — в ратуше. Словом, им любовались. Но вот удивительно: для новой ратуши Рембрандт не получил заказа. Константейн Гюйгенс, который первым заметил его еще в Лейдене, не включил его имя в список художников, которым поручалась работа. Это же факт!

— Чем вы это объясните, господин Веймер?

— Наверное, произошла какая-то размолвка. Но документов на этот счет нет, и мы можем только домысливать.

— Может быть, прошла мода на Рембрандта?

— Мода? А вы знаете, кого предпочли ему? Я вам назову одного: Говарта Флинка, его бывшего ученика. Достаточно взглянуть на его полотна, чтобы представить себе законченного ремесленника, картины которого без плоти и без души. А между тем именно Флинку были заказаны все картины для галереи ратуши. Скорее всего, дело в том, что Рембрандт шел своим путем. До конца. Наперекор моде и вкусам. Это надо иметь в виду.

— Вспоминается странная судьба Вермеера Делфтского. Правда, он не шел наперекор вкусам заказчиков, но был основательно и надолго забыт. А ведь это один из гениев голландской живописи.

— Вот пожалуйста, прямо перед нами «Ночной дозор», а слева — «Синдики». Между ними пролегли двадцать нелегких лет. Что же можно сказать? Шестеро главарей гильдии суконщиков вошли в бессмертие благодаря Рембрандту. Это шедевр группового портрета — самое лучшее в мировом изобразительном искусстве в этом жанре. О каком же увядании Рембрандта можно говорить?

— Кажется, в это время покупал у него портреты герцог Козимо Медичи. Верно, господин Веймер?

— Да, именно так. Титус ван Рейн содержал лавку, в которой торговал картинами, главным образом — своего отца. Один из автопортретов ван Рейна находится в Италии. Этот факт тоже говорит в пользу Рембрандта, его искусства. А другой итальянец, по имени Антонио Руффо из Мессины? Он заказал далекому, северному Рембрандту три картины: «Аристотель», «Александр Македонский» и «Гомер с двумя учениками». Все это, учтите, после «Ночного дозора». Разве это можно назвать творческой слабостью?

— И все же, господин Веймер, Рембрандт попал в быстрину жизни, которая человека несет против его воли.

— Рембрандт был волевым. Иначе он бы давно сошел в могилу после стольких потерь… Да, надо иметь в виду еще одно обстоятельство: экономическая конъюнктура в Нидерландах резко ухудшилась. Тут и проигрыш битвы с Англией, потеря части заморских рынков и так далее. Все это влияло на заказы…

— Доктор Тюлп, вы меня осуждаете?

— Вас? — Доктор не отводит глаз, не увертывается.

— Я от вас ничего не скрываю, доктор. Она — услада моей жизни. Если я что-нибудь сумею еще сделать, то многим буду обязан ей. Только ей.

— Отчего бы вам не обвенчаться?

Рембрандт почти испугался. Глядит на доктора внимательно, испытующе.

— Обвенчаться? Зачем?

Доктор улыбнулся в усы.

— Наверное, для порядка. Сам не знаю — зачем.

— А как же Саския?

— Господин ван Рейн, жизнь есть жизнь. У нее свои законы, правда суровые. Слишком, сказал бы, суровые. Но ничего против них не поделаешь. Их надо принимать как данность неизбежную. В самом деле, почему бы не обвенчаться? И не заткнуть глотку сплетникам и сплетницам.

— Что же скажу Титусу?

— Вы имеете в виду приданое его матери?

Рембрандт машет рукой.

— Я всегда думаю только о своих, мною заработанных деньгах. И трачу их по своему усмотрению. За пазухой их не держу. В банке — тоже. Они нужны мне только для того, чтобы тратить. Но трачу только свои. Да, доктор, это мое правило — транжирить только свои, кровные.

Доктор постукивает пальцем по столу.

— Вы чего-то не одобряете, доктор? — Рембрандт пытается угадать, о чем задумался господин Тюлп.

— Да нет, господин ван Рейн… — Доктор продолжает постукивать. — Я просто размышляю. Вы же знаете мое отношение к вам. Мое всегдашнее уважение к памяти несчастной Саскии. Мою любовь к юному Титусу. Суммируя все это… — доктор перестал барабанить, — суммируя, могу сказать: было бы разумнее обвенчаться.

— С Хендрикье? — Рембрандт удивленно взглянул на доктора.

— А с кем же еще?

— Она моя любимая. Она у меня здесь! — Рембрандт ударил кулаком себе в сердце.

— Я в этом не сомневался, господин ван Рейн. Но как быть с общественным мнением? Мне бы не хотелось, чтобы лишние разговоры помешали вашей плодотворной работе. Вы очень нужны нам. После того как мы избавились от испанцев, ничто не помешает нашей родине двигаться вперед семимильными шагами. В этом движении очень нужны, позарез нужны, и ваши шаги. Они слышны далеко по Европе. Надеюсь, вы это понимаете?