Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Отец сегодня настроен воинственно, — пошутила Хендрикье.

— Именно! Я был и останусь воином! Так и говорите всем! — Художника осенила некая любопытная мысль. Он сказал: — Вот что, хотите я изображу себя в царской одежде? Восточной. И с жезлом в руке. А?

— Зачем? — удивилась Хендрикье.

— Просто так. За здорово живешь! Пусть синеют от зависти толстосумы!

— Прекрасно! — поддержал Титус.

— Что скажет малышка?

Корнелия облизнула губы — она ела сладости.

— А ты, друг мой? — Рембрандт посмотрел на Хендрикье.

— Ты должен работать уверенно. Это — главное.

— Брависсимо! Этому слову научил меня покойный ван Сваненбюрг. Мир праху его!.. Брависсимо, друг мой! Я знал, что в тебе всегда найду опору.

— Дети, — сказала Хендрикье, — ваш отец сегодня в хорошем расположении духа. Могу сказать одно: у нас все в полном порядке.

— Именно, Хендрикье. Надо пригласить доктора Тюлпа со всей семьей. Мне хочется, чтобы он отведал у нас чего-нибудь особенного. Твоего приготовления, Хендрикье. — Он помолчал. — Я жду заказа. Значит, и денег.

— Откуда, отец, если не секрет?

— От самого маркиза Антонио Руффо. Из Сицилии. Хотите знать тему?

— Да, хотим.

— «Гомер с двумя учениками».

— Это предложил сам маркиз?

— Да… То есть не совсем. Мы с ним списались. Почти договорились. А теперь жду официального подтверждения. А тем временем заказываю холст, подрамник отменный и раму. Так что, милая Хендрикье, не все кончено. Мы еще поборемся… Так когда же приглашаем Тюлпов?

У Хендрикье лучились глаза — хорошо, когда Рембрандт в духе, когда ему требуется только лучшее из лекарств — работа!

— Тюлпы могут прийти в любое время. Все зависит от тебя.

Вот два мнения:

Иоганн Воль фганг Гёте : Реализм Рембрандта определяется его пристальным вниманием к деталям! Свет, тень и положение в пространстве — вот что для него самое главное…

Франсиско Гойя : У меня было три учителя: природа, Веласкес и Рембрандт.

Из беседы с художником Латастером. Мастерская, похожая на ангар для «Цеппелина». Перед поездкой в Нюрнберг на открытие выставки его картин. Амстердам. Апрель, 1984 год.

— Господин Латастер, можно взглянуть на Рембрандта с высоты сегодняшнего дня?

— Отчего же? Каждая эпоха по-своему оценивает произведения искусства. Правда, при этом бывают и промахи.

— Что вы имеете в виду?

— Всякие недоразумения. Возьмем, к примеру, пьесы Шекспира. Создается впечатление, что современники драматурга и их ближайшие потомки не совсем отдавали себе отчет в том, что есть Шекспир. Думаю, то же самое можно отнести и к самому драматургу. Подумайте: в своем завещании он даже не вспомнил о пьесах. Он просто не придавал им значения. Это была его профессия, и не совсем почтенная в те времена. А что сказать о нашем соотечественнике Яне Веермере из Делфта? Ведь его начисто забыли бы, если бы не прошлый век, когда художника «открыли» случайно. Одно ясно: странный был художник, мастер или маляр — называйте как угодно! — этот Рембрандт, сын мельника из Лейдена.

— Странный, господин Латастер?

— Именно! Это самое подходящее слово. Я объясню, почему думаю так, а не иначе. Его не понимали. Да, да! Его искусство стояло выше эстетического вкуса общества, в котором жил и работал художник. Говорят: «успех «Анатомии», успех «Ночного дозора», успех «Синдиков», успех «Данаи»! Позвольте: успех у кого? У таких просвещеннейших людей, как Гюйгенс, Тюлп и другие? Но это же была в общем-то кучка доброжелателей. Поэтому я считаю, что Рембрандт был вроде бы странный художник, не от мира сего: он проиграл битву материальную, но выиграл творческую.

— Как жаль, что нет документов, скажем, писем, написанных лично Рембрандтом. Дошедшие до нас письма — их всего шесть — касаются выполнения заказов принца Оранского, и одно письмо, тоже деловое, к маркизу Антонио Руффо.

— Но обратили внимание, что в одном из них Рембрандта волнует, как висит его картина в Гааге? Он даже собирался поехать туда, чтобы лично убедиться в том, как она повешена. А Гюйгенсу пишет, как повесить картину и как на нее должен падать свет. Любопытно и то, что Рембрандт смело менял композицию в процессе работы. Помните, что он пишет к Руффо? Мол, холст пришлось удлинить. Видите ли, ему не хватило его. А что касается «Ночного дозора» — размеры картины были изменены не им. Она не умещалась на стене. Из копии английского художника мы знаем, что была срезана левая сторона картины и верх ее.

— Левая, если смотреть на нее?

— Да, именно так. Но я не думаю, грешным делом, что композиция очень пострадала от этого. Вот разве что верх. Воздуха поубавилось немножко. Эту картину публика вовсе не поняла. Я думаю, — хотя всякие аксиомы и категорические утверждения в искусстве всегда рискованны, — думаю, что в «Ночном дозоре» Рембрандт достиг Эвереста живописи, композиции и воплощения идеи. Их общей слитности. И в этом была его беда. Люди, привыкшие к групповым портретам, где фигуры мало чем связаны между собой, возопили и художника, я бы сказал, предали анафеме. Его попросту стали забывать.

— Не усматриваете ли вы героизм художника в том, что он все-таки продолжал идти своим путем, что не стал угождать кому-либо, вопреки своим убеждениям?

— Это несомненно так. Великий мастер выстоял. Каждый, кто идет своим, и только своим, путем, чем-то должен расплачиваться. Вам нужен хлеб с маслом? Угождайте! Ах, вы желаете финтить, то есть идти своей дорогой? Довольствуйтесь черными сухарями! Таков урок Рембрандта. И оттого он кажется странным…

Из беседы с директором Исторического музея господином Бобом Хааком. Амстердам. Апрель, 1984 год.

— Была в его характере одна черта, которая вызывает особое уважение к Рембрандту. Это — интерес не только к своим предшественникам, но и к современникам. Вы, наверное, знакомы с описью имущества Рембрандта, которое продавалось с молотка?

— Да, конечно.

— Просмотрите ее еще раз внимательно. Сколько картин Геркулеса Сегерса, Яна Ливенса! Вы найдете здесь и ван Лейдена, и Брауэра, и ван Эйка. В опись внесены картины Рафаэля и Джорджоне. Посчитайте, сколько у него было книг и альбомов с гравюрами Кранаха и Гольбейна, ван Дейка и Рубенса. Я уж не говорю об античных статуэтках и древнеримских скульптурных портретах. Доложу вам: Рембрандт стоял на вершине искусствоведения. Я в этом уверен.

— Говорят, господин Хаак, что художник не желал потрафлять вкусам заказчиков…

— Что верно, то верно.

— Полагаете ли и вы, что именно поэтому получилось неладное с «Ночным дозором», что в дальнейшем пагубно сказалось на судьбе художника?

— Есть в этом нечто легендарное, ибо нет документов. Легендарное, но отнюдь не фантазерское. Если проанализировать весь путь художника, то невольно приходится констатировать, что нечто произошло после «Ночного дозора». Неспроста же родилась легенда. Она имеет под собой основу, подобно тому, как Троя была легендарной, пока ее не раскопал Шлиман.