Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Из разговоров с писателем Диком Валда у скульптуры. Рембрандт изображен рисующим пейзаж. Берег реки Амстел. Амстердам. Апрель, 1984 год.

— Вот сюда часто приходил художник, гуляя с больной Саскией, и рисовал пейзажи Амстердама. Посмотрите на ту мельницу. Ее реставрировали, в ней сейчас ресторан. Узнаете ее по гравюрам Рембрандта? А даль реки? Взгляните на тот берег. Что он напоминает? Десятки гравюр и рисунков Рембрандта.

— Скажите откровенно, нравится вам эта скульптура?

— Я, признаться, не задумывался…

— Она, конечно, огромна, в ней много камня и цемента. Много тонн. А где огонь?

— Какой огонь?

— Который пылал у него в груди.

— Сюда ездят туристы со всех стран. Вроде бы им нравится. Впрочем, есть в этой глыбе что-то ремесленное.

— А памятник на площади Рембрандта?

— Дайте подумать… Это тот, который во весь рост?

— Да, он стоит один.

— Что-нибудь смущает вас?

— Не кажется ли вам, что памятник мог бы изображать любого чиновника ратуши той эпохи? Даже не бургомистра, господин Валда, но рядового чиновника.

— Вам так кажется?

— Только так.

— Свежее впечатление, свежий глаз… С этим надо считаться.

— Но это — между прочим. Главное — есть дом Рембранда, есть площадь Рембрандта, есть прекрасный кинотеатр имени Рембрандта, есть, наконец, Рейксмузеум с «Ночным дозором» и «Синдиками» Рембрандта…

— Корнелия, скажи Ребекке, чтобы пожарче затопила камин. Проклятый октябрь! В этом году он какой-то особенный. Колючий. Обжигающий. Не так ли, Корнелия?

Корнелия с грустью смотрит на отца.

— Ты чем-то удручена, Корнелия?

— Нет, меня тоже донимает эта осень.

Она, конечно, солгала. Октябрь как октябрь, месяц осенний, ветер, дождь, прохлада и сырость. Обычное дело. Очень плохо, когда к осени прибавляется и старость. Уж очень постарел отец. Дело не в том, что лицо покрылось глубокими морщинами. Подбородок стал обвисать, щеки обмякли.

Ребекка тоже должна почувствовать этот пронизывающий холод и вовремя затопить камин. Что за сырость?

— Корнелия, а как на дворе?

— Противно.

— Так почему же медлит Ребекка?

Корнелия, которой только недавно исполнилось пятнадцать, вышла в коридор.

— Чего он? — спросила Ребекка.

— Ему холодно. Приказывает затопить.

— Холодно? Разве холодно?

— Мне — нет, — сказала Корнелия, — но холодно отцу.

— Может, дать ему горячий отвар из трав?

— Отвар само собой, Ребекка. Но камин затопить надо.

— А как насчет доктора? Может, сходить мне к господину Тюлпу?

— Не знаю, Ребекка, не знаю… Давай сначала затопим.

Когда запылало пламя в камине, художник подсел поближе. Чуть не влез в него.

— Ты обгоришь, отец.

— Я? — Рембрандт смеется и уголками глаз видит свое лицо на стене. — Корнелия, похож?

Корнелия сравнивает того, который на стене, с тем, который у камина.

— Ты выглядишь значительно моложе, — солгала Корнелия.

«Вылитая мать, — думает про себя Рембрандт. — Но ростом будет повыше и постройнее. Это и понятно — росла в холе, не то что несчастная Хендрикье. И бедного Титуса немного напоминает».

Корнелия шепчется на кухне с Ребеккой Виллемс:

— Ему плохо, Ребекка.

— Схожу-ка к доктору. Он посерел, и голос стал сиплым. Я дам ему отвара. — И понесла к хозяину небольшую миску.

— Что это? — поморщился Рембрандт.

— Отвар. Вам будет легче.

— Легче умереть, что ли? Скапутиться легче, что ли?

— Какие слова говорите, ваша милость? Да поглядите на себя — о смерти ли думать?

— Ребекка, где Корнелия?

— На кухне.

— Приблизьтесь ко мне. Поближе. Еще ближе… Чтобы она не слышала.

— Здесь никого нет.

— Ребекка, я, наверно, помираю.

Служанка махнула рукой.

— Послушайте меня, Ребекка. Вокруг — никого. Я один. И Корнелия с вами. В этой церкви орган. Понимаете? Орган. Я хочу, чтобы туда перенесли прах Саскии. Пусть она будет недалеко от Титуса. И от Хендрикье тоже. Слышите, Ребекка Виллемс?

— Я слышу, ваша милость. Но к чему все эти досужие речи? Вы будете еще долго, долго жить.

Рембрандт вытянул руки. Их чуть не касалось пламя. А они были холодные.

— Нынче просто морозно, Ребекка.

— Да, ваша милость…

Он поморщился и еще ближе подвинулся к огню.

— Горит! — крикнула Ребекка.

Это задымился рукав старого, засаленного халата. С трудом погасила Ребекка запылавший рукав.

Вбежала Корнелия.

— Что такое? — И застыла. Ей все стало ясно: отец улыбался кривой улыбкой юродивого.

— Отец, тебе надо лечь.

— Нет, — заупрямился старик. — Нет. Дайте мне лучше немного вина. Знаете, какого? Красного.

Ребекка переглянулась с Корнелией.

— А что, ваша милость, ежели за доктором схожу?

— Это почему же?

— Просто так…

— Нет. Мне теперь лучше. Это проклятая осень.

Старичок на стене похихикивал. Его плечи противно подрагивали. Глаза превратились в щелочки.

— Итак, господин ван Рейн, — голос у старика скрипучий, — пора подводить итоги. Или, может, рановато еще? Скажи спасибо богу, что еще дышишь. Это после Титуса. Другой бы на твоем месте непременно умер…

— Скапутился?

— Вот именно. Самое подходящее слово.

— А ты уверен, что я живу?

— Уверен. Пока уверен… Послушай, ты хорошо должен знать Библию. Ты столько написал сюжетов из нее! Тогда вспомни Книгу Иисуса, сына Сирахова. Вспомни, вспомни… В ней есть такое место: «И когда все твое дело исполнишь…» Понимаешь? Когда исполнишь…

— Вспомнил. Что же дальше? Намекаешь? На что?

— Я спрашиваю: все ли свое дело исполнил? Только честно. Без скромности. Но и без излишнего преувеличения.

— О каком деле спрашиваешь, противный старичок?

— О твоем. О деле своей жизни.

Рембрандт пытается пробежать вспять от Амстердама до Лейдена и снова от Лейдена, от мельницы, до Амстердама. Потом обводит глазами стены. Картины, картины, картины…

— Так что же, господин ван Рейн, исполнил свое дело?

— Да! — твердо проговорил художник.

Вот тут старичок посерьезнел и сказал загробным голосом:

— «…тогда займи твое место».

— Где оно? Там? — Рембрандт глазами показал наверх.

Михаил Алпатов, известный искусствовед, писал:

«При жизни Рембрандта не признавали. В наши дни в Голландии каждый школьник знает и чтит своего великого соотечественника. Это очень отрадное явление».

Из разговора в Национальном музее. Стокгольм. Март, 1970 год.

— Стал ли с годами хуже писать Рембрандт? Иногда можно услышать споры на эту тему. Но вот факты: вспомните, когда были написаны «Синдики» и эта вот картина — «Заговор Клавдия Цивилиса»? Обе картины создавались после того, как возраст художника перевалил за шестьдесят. Обе картины мы причисляем к шедеврам. Обратите внимание на размеры «Цивилиса»: почти два на три метра. А была гораздо больше, примерно шесть метров на шесть. Предназначалась она для Амстердамской ратуши. Когда отцы города отказались от картины, художник вырезал этот холст, а на остальных кусках написал новые картины. Представляете себе картину размером шесть на шесть? Это сколько же надо иметь силы и фантазии! Рембрандт посвятил картину сцене борьбы древних батавов — предков нидерландцев. Батавы дают клятву своему предводителю Клавдию Цивилису не щадить своих сил в битве с римскими поработителями. Картина имеет еще одно название: «Заговор батавов». А в каталоге музея читаем: «Клятва батавов в верности Клавдию Цивилису». Сло́ва «Юлиусу», которое в некоторых книгах присовокупляется к имени Клавдий Цивилис, здесь нет…