Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Мать вытерла глаза. С умилением посмотрела на сына, который так силен, что может работать за троих, и к тому же так благороден.

— Когда мы воевали за принца Оранского, — сказал отец, — мы воевали и за двоих, и за троих, а то и за четверых. Как придется. Потому что жизнь требовала. Я вижу, что в моем сыне течет кровь его предков, которые свергали испанцев. — И старик отхлебнул пива.

Лисбет не удержалась от колкости:

— А Рембрандт молчит…

— Что же мне говорить? — Рембрандт ни на кого не смотрел, в свою тарелку уставился.

Адриан не одобрил поведение младшей сестры. Все уже сказано, и достаточно ясно. О чем может быть разговор? Только ради разговора? Рембрандт должен учиться. Это давно решено. И возвращаться к этому не следует.

— Он учится рисованию? — с невинным видом спросила Лисбет.

Отец и Адриан вопросительно уставились на Рембрандта. Эти простые люди, преданные своему делу и верные своему слову, полагали, что каждый говорит правду, и только правду. Говорит то, о чем думает, и не кривит душой.

— Ты хочешь сказать что-нибудь, Рембрандт? — Отец говорил жестко.

— Нет, ничего.

— Совсем ничего? — вопросил Адриан.

— Пока ничего.

Вроде бы все предельно ясно.

Мать сказала хриплым, простуженным голосом:

— Сейчас сказать ему нечего. И не надо. Ежели что и придется — скажет в свое время. Правда?

Рембрандт молча кивнул.

— Вот видите, он же ничего не говорит. Он слушает, как и подобает доброму сыну и брату. Слышишь, Лисбет? И перестань задавать дурацкие вопросы!

Лисбет прикусила язычок.

— Схожу на мельницу, — сказал Хармен Герритс. И встал из-за стола, шумно отодвигая скамью.

Рембрандт молча доедал обед.

Яну Ливенсу Рембрандт сообщил очень коротко:

— Брат свалился с лестницы.

— Он был пьян?

— Нет.

— Ему плохо, что ли?

— На всю жизнь калека. — Больше ничего не добавил к своему сообщению Рембрандт. Он запомнил слова одного мельника: никого особенно не волнуют твои несчастья, поменьше распространяйся о них. У каждого своя беда на гряде.

Ян Ливенс спросил:

— Мы пойдем к мастеру Сваненбюргу?

— Может быть.

— Сегодня?

— Это к спеху?

— Нет.

— Тогда пройдемся по Хаарлеммерстраат.

— К этой красотке?

— Может быть, — пробормотал Рембрандт и убыстрил шаг.

Тот дом стоял слева. И окно находилось слева, если смотреть на дом с противоположного тротуара. Рембрандт пошел медленнее, скосил взгляд.

— Занавески… — сказал Ливенс. — Птички нет дома…

Да, похоже, их плотно сдвинули. Чистенькие, кремового цвета занавески.

И Рембрандт бросился вперед как угорелый.

— Ты что? — попытался остановить друга Ливенс.

Но куда там! Рембрандт бежал стремглав.

В конце улицы — довольно длинной — Рембрандт сказал:

— А можно к мастеру сегодня?

— Я же предлагал.

— В университет я больше не ходок. Довольно с меня всяческой премудрости.

Ян Ливенс поддержал его в этом важном решении. Он сказал:

— В таких случаях говорят: жребий брошен.

— Да, брошен, Ян. Если даже и допускаю ошибку.

— Что скажут домашние? Ты с ними советовался?

— Нет.

— Так как же?

— Веди меня к нему! Посмотрим, что он скажет.

— Надо взять с собой тетради. Все до одной.

— Я вырву чепуховые рисунки.

— Оставь все.

— Я вырву дурацкие зарисовки.

— Ты упрям, как восточный осел.

— Возможно. Но я все-таки сожгу всякую дребедень. Чтобы не позориться.

— У мастера верный глаз.

— Тем более вырву. Сожгу. И пепел развею… Где он живет?

— Недалеко от церкви. В двух шагах от университета.

— Он стар?

— Не очень. Наверное, под пятьдесят. У него жена Фьоретта. Итальянка.

Он шел рядом с Ливенсом и думал о своих домашних. Как они отнесутся к его решению? Ведь жребий брошен! Не в его нраве отступать… Университет оставит. Это как пить дать. Три года вовсе не потеряны. Но дальше? Извините! Жизненная дорога совершает крутой поворот. Здесь уже так: или — с головой в рисование, в живопись, в офорт, или — бросай все, забудь о карандаше и тетрадях и садись за латынь. Учи Аристотеля и Эразма, читай Цицерона и Овидия… Немного страшновато, конечно, при мысли о том, что скажут родные. Как поведут себя отец и Адриан. И не столько отец, сколько Адриан, на которого теперь ложится вся тяжесть в семье.

И все же… Если Сваненбюрг откажется от нового ученика — придется поискать другого учителя. Если ему откажут в поддержке отец и Адриан — найдет другой выход. Он отыщет кусок хлеба и стакан воды, но от принятого решения не откажется. Нет и не будет у него другой жизни, кроме как мастера цеха Живописцев. Дорога уже пошла прямо и никуда не свернет…

Он говорит Ливенсу:

— Господин Сваненбюрг строг?

— Очень. Но и справедлив. Он требует неукоснительного послушания.

— Зачем ему это?

— Чтобы из учеников вышел толк.

— Это хорошо!

— У него приветливая жена. Она жалеет учеников.

— Сколько требуется взноса?

— Для начала?.. Он сам назовет — сколько.

— Ян, вот что скажу: я бросаю университет.

— Сначала послушай мастера.

— А я уже решил.

— Не торопись с этим.

— А я уже поторопился. Не понравлюсь мастеру, уеду в Харлем или Амстердам. Ты слышал такое имя — Франс Халс?

— Да, его очень хвалит мастер Сваненбюрг.

— Или подамся в Антверпен. Ты слышал имя — Рубенс?

— Его тоже хвалит мастер.

— Ян, а мне уже нравится твой Сваненбюрг. Я заявляю: жребий брошен!

— Ты больно горяч. И упрям. А вот и дом, где живет мастер. Давай переведем дух…

Этот старичок на стене ведет себя очень странно. Неверный свет свечи урывками падает на него и высвечивает золото лица и золото халата. И, представьте себе, он что-то шепчет. Довольно внятно. Кажется, напоминает о первых и последующих днях в мастерской Якоба Изакса Сваненбюрга, когда некоего студентика Рембрандта заставили тереть краски. Так работать не доводилось даже на отцовской мельнице. Геррит и Адриан на мельнице жалели младшего, а здесь? Кто отнесется к нему с должным вниманием? Впрочем, бывший студентик и не просит пощады. Этого у него нет в голове. Если нужно — он не отойдет от краскотерок в течение суток. Он не устанет переливать масла из одной колбы в другую, чтобы получше отбелить их. Если нужно, он будет по ночам кипятить масла, готовить лаки в полном согласии со строгими требованиями мастера…

В те далекие лейденские времена сердце не знало усталости, глаз был верный, руки, привычные к солодовым мешкам, денно и нощно терли краски, готовили лаки, отбеливали масла. Госпожа Сваненбюрг — добрая итальянка — удивлялась трудолюбию сына мельника с берегов Рейна, а мастер был непреклонен: с каждым днем ужесточал свои требования. Он словно бы не ведал ни снисхождения, ни жалости. «Три краску, вари лак, отбеливай масло» — вот его ежечасные слова. Чтобы сгладить мужнюю строгость, итальянка кормила разными итальянскими кушаньями.