Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

… Вот только вспыхнула свеча, и старичок уже задает немой вопрос: «Ну и как, господин Рембрандт ван Рейн? Довольна твоя душа?»

Проклятый старичок!

А разговор с домашними получился очень тяжелый. Лучше бы всю жизнь мешки таскать и молоть солод.

Он долго не мог решиться его начать. Что-то сдавливало горло. Потом отпустило. Но не совсем. Выпив глоток пива, он сказал:

— Мастер Сваненбюрг хороший человек…

За столом все замерло. Четыре пары глаз удивленно уставились на него. Недоставало лишь Геррита…

— Какой такой Сваненбюрг? — спросил наконец Хармен. Он говорил непочтительно, но эта нарочитая непочтительность относилась к сыну, а не к мастеру Сваненбюргу.

— Уважаемый мастер. Он долго жил в Италии. Пишет прекрасные картины.

— На самом деле прекрасные? — съязвил отец.

— Все хвалят.

— Допустим. Что из этого следует?

Лисбет затаила дыхание. Адриан предвидел бурю. Мать уже готовилась вступиться за Рембрандта.

Рембрандт засопел — верный признак волнения. Эта привычка у него с детства.

— Я буду учиться живописи.

— Как?! — вскричал отец.

— Учиться буду. Живописи.

— А университет?

Рембрандт посмотрел отцу в глаза, посмотрел на мать и Адриана.

— Я оставлю университет.

Отец откинулся назад. Лысина заблестела, словно стекло на ярком свету. Кадык обнажился. Щеки еще больше впали. Он, казалось, сразу постарел на много лет.

Адриан легко мог подлить масла в огонь. Однако повел себя в высшей степени благородно. Возможно, даже против своей совести. Он сказал:

— Каждый в жизни находит свое место. Перед тем как найти — он ищет. Ведь и я искал. Я не собирался быть мельником. Меня увлекали башмаки. А Рембрандта?..

Мать сказала:

— Я подам жаркое.

— Жаркое подождет, — сказал отец и сверкнул глазами. — Каждый из них что-нибудь да преподносит. Геррит основательно улегся… А этот — со своим рисованием… С ума спятил! — Отец выложил на стол худощавые руки. — Что делает настоящий человек? Он выбирает работу. Находит опору в жизни. Чтобы себя кормить и семью содержать. Вам нужен пример? Ходить далеко не надо. Вот он, живой пример, — Адриан! Если бы не он, я бы просто сгинул. Он выбрал себе настоящую, полезную для него и для людей работу. И не ошибся. За ним как за каменной стеной и сестра, и брат — один и другой. — Отец вдруг вспылил, негодующе посмотрел на Рембрандта. — Ладно, со мной можно не считаться, я — родитель, я должен гнуть спину ради детей. А он? — Хармен указал на Адриана. — С ним-то надо было посоветоваться?! Он такой же кормилец, как и я.

Рембрандт насупился.

— Я спрашиваю: с Адрианом кто-нибудь советовался? Все мы умники, все сами с усами. Приди и скажи: так, мол, и так, желаю учиться этому самому… Как его? Рисованию. Желаю вечно побираться, ибо я не видел мастера в полном достатке. Это вам не хлеб, не мельница, не солод, без которых человек не обходится. А что? Мазня! Разве люди голодают без нее? Или жажда их одолевает? А те из маляров, которые живут в некотором достатке, рабски угождают каждому пузатому богачу. Да, да! Я говорю правду и только по совести! Потому что художник — не мельник и не башмачник! Даже не золотарь!

Рембрандт слушал отцовы речи, сидя недвижно, точно каменное изваяние. Адриан время от времени кивал, словно поддакивал. Мать все-таки решила подать жаркое, а Лисбет сбегала в чулан за пивом.

— Что ты молчишь, Адриан? Может, я не прав?

Адриан собирается с мыслями. Он во многом согласен с отцом, но и брату вредить не желает. Надо как-то смягчить гнев отца и убедить, елико возможно, упрямца.

— Сухое мясо, — сказал Хармен, пробуя жаркое.

— Оно перестояло, — объяснила хозяйка.

— Да, сухое! Но я готов терпеть еще более сухое, обуглившееся, чем слушать россказни про всякие там рисунки… Да что вы все, в рот воды набрали? Скажите же хоть что-нибудь поперек или подайте знак согласия. — Хармен уставился на Адриана.

Тот пожевал мясо, по-мужицки проглотил, запил пивом.

— Я… — начал было он.

— Что — я?

— Потружусь за всех — лишь бы в доме был мир.

— Та-ак, — проскрежетал Хармен.

— В конце концов, Рембрандт мальчик неглупый, — сказала мать. — Он ничего такого плохого не совершит. Если не получится, вернется на мельницу.

— А годы?

— Что годы?

— Годы-то идут, — пояснил Хармен, — и мы не вечные. Мы будем плодить нищих бездельников?

— Почему нищих? — удивилась мать.

— А потому!

— Почему бездельников?

— Все потому же!

Мать осмелела:

— Я ничего не пойму. О чем речь?

— А он прекрасно понимает! И на ус наматывает, — сердился Хармен. — Разве вы не видите, как он слушает и в душе, может, смеется над нами, как мы тут пытаемся наставить его на истинный путь.

Адриан обратился к брату:

— Ты что-нибудь скажешь?

— А что?

— Ну обо всем этом.

— Вы же сказали всё. — Рембрандт больше не притрагивался к еде.

— Что мы сказали?

— А всё.

— Это не объяснение, Рембрандт. — Адриан начал возмущаться.

— Вы всё сказали и за себя, и за меня.

— Слышите? — саркастически усмехнулся Хармен. — Он даже не желает входить в обсуждение дела, которое касается не только его, но и нас.

— А что тут обсуждать?

Хармен махнул рукой. Яростно принялся за жаркое. Потребовал еще пива.

Мать подложила Рембрандту кусок мяса.

— Он еще ничего не тронул, — сказала Лисбет.

— Не твоего ума дело, — осадила ее мать. — Ты ешь, Рембрандт, а то встанешь из-за стола голодным.

Хотел Рембрандт сказать, что кусок не лезет в горло после стольких горьких слов, но сдержался. И правильно сделал, ибо Хармен понемногу переменил тон. Он сказал, что бог наказал их. А за что, спрашивается? Наказал: искалечил Геррита, сбил с панталыку Рембрандта. Не хватает еще одного бедствия. Но какого?

— Чтобы Рейн затопил Лейден, — сказал Хармен. — Тогда все стало бы на свое место.

— Можно придумать еще кое-что, — сказал Адриан улыбаясь.

— Что, например?

— Все крылья пообломать мельницам. Ураганом.

— Говорят, случалось, — сказал Хармен.

Мать обрадовалась такому обороту. И скороговоркой сообщила:

— Я была совсем маленькой. Поднялся ветер и сорвал не только крыши, а и всю мельницу свалил.

Рембрандт наконец-то принялся за еду.

Лисбет еще раз сбегала за пивом, хотя ее об этом и не просили…

Мастер Сваненбюрг собрал своих учеников, рассадил на чем попало и стал объяснять, что главное для художника, особенно во время его ученичества. Рембрандт слушал, глядя в рот учителю. Ян Ливенс, кажется, немножко скучал. Или делал вид, что скучает, ибо все ему уже хорошо известно.

Добрый художник был искренен в меру своих возможностей, отпущенных богом. Часто ссылался на годы, проведенные в Италии, и на живописные работы в Ватикане. Он говорил складно, неторопливо, как бы пытаясь аккуратно вложить мысли в голову неразумным, но подающим надежду молодым людям.