Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Оказывается, это величайшая похвала в университете. Ибо там прощелыг больше, чем студентов.

— Это хорошо, — радовалась мать.

— Еще бы! Он силен, особенно силен в латыни. Узнал я также, что Рембрандт выказывает большой интерес к древнееврейскому. Но меня и огорчили…

— Огорчили?

— Да, — продолжал Хармен Герритс. — Вы помните его тетрадь?

— Конечно!

И как не помнить, если сам Рембрандт не скрывал ни ее, ни свой карандаш? Нет и не было в этом секрета.

— Так вот, мне сказали — и это доподлинно так, — наш Рембрандт слишком увлекается рисованием. Это уводит его от занятий. Нет, он продолжает посещать лекции, но голова его занята другим. И голова, и руки. Ясно вам?

Адриан добавил к этому, что Рембрандт как-то обронил такие слова: «Хорошо мастеру живописи». Тогда Адриан не придал этому значения, но теперь кое-что проясняется.

— Не кое-что, сын наш, а многое…

И отец продолжал с горечью, утверждая, что рисование, которое не сулит ничего доброго, все больше захватывает молодого человека. Головоморочение, которое неизбежно вызывает эта дурацкая рисовальная тетрадь, заведет бог знает куда. К чему ученому рисование? Чтобы вступить в этот цех маляров и услаждать глаза различных богатеев и их сынков? Или для того, чтобы подражать неведомым итальянцам, живущим на юге? Кто живет в достатке из этих маляров? Пусть назовут хотя бы одного…

— А господин Сваненбюрг? — робко вмешивается Геррит.

— Кто это?

— Лейденский мастер.

Отец задумывается.

— Я слышала о нем, — говорит мать.

Адриан кое-что припоминает:

— Мы однажды мололи для него.

— Ты уверен? — У отца два желвака на впалых щеках.

— Мне даже сказывали, что он живал в Италии.

— И что же он, этот Сваненбюрг?

— Чего-то малюет…

— Это еще ничего не доказывает, — говорит отец. — Мало ли кто живал в Италии! Божий свет велик, и всегда кто-нибудь где-нибудь да проживает. Про это лучше всего знают моряки в Амстердаме. — Хармен Герритс ван Рейн повысил голос: — Геррит и Адриан, ступайте завтра же к брату и попытайтесь выбить у него дурь из головы. Слышите?

— Слышим, ибо мы того же мнения, — сказал Геррит.

Лисбет простодушно заметила:

— Он очень красиво нарисовал нашу кошечку. — И бросилась к комоду, чтобы показать рисунок. Это был красочный рисунок. Кошечка выглядела живой — вот-вот замяукает…

— Это его рука? — недоверчиво проговорил Хармен Герритс ван Рейн.

Хозяйка удостоверила это.

— Он подарил мне, — похвастала Лисбет.

Отец нахмурился.

— Я приказываю тебе, Геррит, и тебе, Адриан, образумить брата… И чтобы без дураков… Вы меня поняли?

Ян Ливенс был на год моложе Рембрандта. Это был горячий, несколько самоуверенный юноша. Влюбленный в живопись итальянцев, почтительно относящийся к лейденскому мастеру Якобу Изаксу Сваненбюргу. Познакомился с ним Рембрандт случайно на том самом горбатом мосту, который был перекинут через канал возле университетских главных ворот. Ливенс тоже что-то набрасывал в своем альбоме. В отличие от Рембрандта, он сделал твердый выбор в жизни, вернее, был готов к этому выбору.

Он сказал, закрывая альбом:

— Человек должен занять свое место в жизни.

— Как это? — поинтересовался Рембрандт.

— А так! Занять — и все.

— Для этого надо знать — какое?

— Еще бы! Например: чем ты занимаешься?

— Я учусь. Вон там. — Рембрандт указал на четырехэтажный дом, который располагался неподалеку от главного здания.

— Значит, и ты здесь! Слушаешь умников, без конца склоняющих латинские слова?

— Пожалуй.

— У меня это увлечение, слава богу, проходит. Мое место вот здесь. — Ян Ливенс приподнял тетрадь выше головы. — А твое?

Рембрандт глядел в воду. Канал был неглубокий. Вода была чистая, было видно дно — чуть заиленное.

— Я еще не решил.

— А когда же ты решишь?

— Не знаю.

— Нет, — засмеялся Ян Ливенс, — так дело не пойдет. Вот, скажем, мои родители булочники, а твои?

— Мельники.

— Как? Мельники?

— Да. На берегу Рейна. Несколько миль отсюда.

— Тогда ты должен знать, что делает мельник, засыпая зерно в желоб, откуда оно попадает во власть жерновов. Мельник уверен, что зерно будет перемолото. Не правда ли?

— Еще бы!

— Вот так надо быть уверенным и тебе! Зачем ты рисуешь?

Этот Ливенс был боек на язык и немножко смутил Рембрандта.

— Я рисую… — начал было Рембрандт и осекся.

— Зачем?

— Разве это обязательно — зачем?

— Конечно! Не ради же того, чтобы пачкать бумагу. Как тебя звать?

Рембрандт назвался.

— А фамилия?

— Ван Рейн.

— Ого! Знатная фамилия.

— Нет, — возразил Рембрандт, — просто небольшая реклама. Чтобы не путали отцовские мешки с другими.

— Так вот, Рембрандт, ты должен твердо занять твое место в жизни. А просто так — это ни к чему.

— Разве ты уже занял?

— Наверно, займу.

— Каким же образом? — Рембрандт чувствовал себя несколько растерянным перед этим Яном, который казался явным выскочкой.

— Я хожу к самому господину Сваненбюргу. Ты должен его знать. Он живет недалеко отсюда. У него жена итальянка. Он привез ее оттуда. А в Италии изучал великих мастеров.

— И давно ты ходишь к нему?

— Нет, всего месяц. Если ты серьезно задумал рисовать — надо пойти к нему. Покажи мне тетрадь.

Рембрандт неохотно передал Ливенсу заветную тетрадь. Тот быстро-быстро полистал ее. Потом как бы одумался и снова принялся листать. Но уже медленнее. А потом сказал:

— Я не думал, что так… — Он внимательно посмотрел на Рембрандта. — И давно рисуешь?

— Нет, может, год. А может, два.

— Так не годится. Ты должен знать точно. Разве это трудно? Здесь я вижу отличные наброски. — Он вернул тетрадь. — Я живу близко. Мы можем пообедать у меня. А потом сходим к мастеру.

— Зачем? — Что-то мужицкое вдруг вылезло наружу: неуклюжее, медлительное, неуверенное в себе.

— Вот видишь? — сказал Ливенс. — Ты даже не знаешь, зачем идут к мастеру.

Рембрандт стал угрюмым. Его покоробила эта хватка нового знакомца. Надо же подумать, прежде чем идти к такой знаменитости, который побывал в Италии и у которого, должно быть, свои ученики, а может, целая школа.

— Надо решать, ван Рейн. Время не ждет. Скажу тебе откровенно: ты мне нравишься. Я по твоим рисункам вижу — твердая рука. И ты уже должен знать, чего тебе надо. А если не знаешь — то постарайся понять себя. И найти в жизни место твое…

Рембрандт был удивлен: этот Ливенс произносит свои слова или повторяет чужие? Во всяком случае, наверное, есть что-то верное в его настоятельных обращениях к нему, Рембрандту.

— А это удобно? — сказал он.

— Что?

— Идти к тебе, а потом — к нему.

— Идем, — настоятельно пригласил Ливенс.

Рембрандт колебался. А потом пробасил чужим голосом: