Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

Из разговора в Вальраф-Рихарц-музеуме. Кельн. Май, 1975 год.

— А этот — один из последних автопортретов Рембрандта…

— Этот? Неужели?

— Не похож? Смешной? Жалкий?

— Когда говорят «Рембрандт» — перед глазами лихой молодец с Саскией на коленях. А этот — кто же?

— Он самый. Рембрандт. Он никогда не врал. Просто не умел. Никому не льстил. А разве мог он изменить этому правилу, если даже речь заходила о нем самом?

— Очень уж жалкий старичок. Позвольте, какой же год обозначен на картине?

— Даты нет. Скорее всего, это один из последних автопортретов. Можно сказать, последний взгляд на самого себя.

— Очень смешной старичок со смешной гримасой…

Октябрь, 1984 год.

Вот мнение директора Вальраф-Рихартц-музеума доктора Райнера Будде, переданное мне через «Литературную газету»:

— Наш автопортрет не датирован. По этому поводу и до сих пор идут споры. Одни называют 1668-й, другие — 1669-й, третьи — 1665-й. Лично я придерживаюсь последней даты.

Корнелии не спится. Милое юное существо спускается вниз и прислушивается.

— Все хорошо, — шепчет ей Ребекка, которая тоже вышла в коридор в ночной рубашке.

— Он спит?

— Кушетка скрипнула. Наверное, повернулся на другой бок. Спи, Корнелия. Все хорошо.

Корнелия идет к себе наверх, поглядывая через плечо на высокую тяжелую дверь.

Когда глядишь в темноту — ярче твоя жизнь, виднее дорога, пролегшая сквозь годы. Дорога петляет, она змеится, однако отчетлива, понятна. На ней — все как на ладони. Видно начало. Далекое и близкое начало. Оно выступает из темени так, словно бы освещено солнцем.

Стало лучше на кушетке… Лучше стало под лукавым взглядом старика, который на стене…

Ветры в Лейдене особенные. Можно сказать, сумасшедшие, исправно вертят мельничные крылья — только успевай следить за ними. И за ветрами, и за крыльями.

Мельниц много на берегах Рейна. Не того, большого, полноводного, Рейна, который в Роттердаме, а небольшого рукава, который приносил частичку альпийских вод к стенам Лейдена.

На всю жизнь втемяшилось в память размашистое вращение могучих крыльев. Люди по сравнению с ними казались карликами. Между тем именно карлики управляли огромными крыльями. А ветер просто помогал им.

Неподалеку от одной из мельниц и родился этот улыбающийся через силу старичок на стене. Это случилось 15 июля 1606 года, как свидетельствует надпись на одной из колонн Западной церкви. О той поре ничего не осталось в памяти. Да и не могло остаться — шестой ребенок был слишком немощен, чтобы разбираться в ветряных мельницах и прочих премудростях. Однако с пяти лет все ясно отпечаталось в голове, как хорошо сделанный оттиск с офорта…

Вот отец перебирает ячменное зерно… Показывает сыновьям, каков помол солода. И самому младшему, Рембрандту, тоже сует под нос пригоршню ароматного порошка.

— Прекрасный помол! — хвастает отец.

А на мешках, которые адресуются пивоварам Лейдена, крупная надпись, прибавление к имени Хармена Герритса, — «Ван Рейн». Знай, мол, наших! Не путай с другими Харменами и прочими Герритсами.

Все как будто было вчера: все зерно осязаемо, несмотря на темень, из которой всплывают картины детства на берегу Рейна…

Вот мать рассаживает большое семейство мельника. Ставит на стол еду. Отец говорит:

— Кто хорошо ест — тот настоящий и сильный.

А Рембрандту хотелось быть сильным. Притом очень, очень сильным, даже могучим. Потому что отец много рассказывал про битвы с испанцами, которые в старину завоевали всю Фландрию. Битва была не на жизнь, а на смерть. Маленький Лейден поднял меч против сильного завоевателя. Рассказы были потрясающими, они волновали юное сердце сильнее любой бури и любого шторма на море.

Хармен, сын Герритса, рассказывал вечерами:

— Бородачи-испанцы явились с огнем и мечом. Они жгли дома, убивали, как собак, мужчин, измывались над женщинами и детьми. Знаете вы нашего башмачника, чья лавка за углом? Так вот, его отца повесили в собственной мастерской, чтобы вся семья и все соседи могли видеть непокорного. Кровь холодела, глаза слепли от слез! Булочника, тоже нашего соседа, привязали к столбу, обложили хворостом и подожгли. Если бы я сам не слышал его проклятий, доносившихся из пламени, я бы никогда не поверил в нечто подобное. А почему все это? Да потому, что мы не желали рабства, мы хотели свободы! Мой отец — стало быть, ваш дед Герритс — сражался с дюжиной бородатых. Он не сдался. Его пытались растоптать копытами коней. Но он выжил. Весь помятый, окровавленный наподобие куска мяса, но живой и счастливый, оттого что в битве выказал великую храбрость и ничуть не струсил. Таким был ваш дед, стало быть, мой отец. А я? Я тоже дрался как мог. Пускай другие скажут как…

Другие говорили:

— Наш Хармен выказал могучую силу в битве. Его пика жалила врага без пощады. Он знал одно: надо победить, иначе окажешься в вечном рабстве. Однажды его окружили четверо пеших. У них были отменные мечи. Хармен решил дорого продать свою жизнь. Меч был слишком короток, и он схватил оглоблю и ринулся на врагов. И обратил их в бегство.

Хармен смеялся:

— Я тогда был слишком молод. Переоценивал свои силы. Море казалось по колено. Словно пьянице. Я гнал их до дюн. А там меня встретили их дружки, и я едва спас свою душу.

Хармен, сын Питера, близкий сосед, говорил:

— Мои глаза видели смерть. И не одну. Испанцы окружили дом скорняка, подожгли его. В окне метались хозяин, хозяйка и их дети. Так и сгорели. Это видели мои глаза. Как я после этого должен был жить? Я вооружился и убивал врагов, где только встречал их. А пуля меня не брала. Может, это была небесная воля. Говорю истинную правду.

А когда лейденцы прорыли дюны и морская вода хлынула в долину? Это видел кто-нибудь?

Да, видел. И не кто иной, как дед Рембрандта Герритс. Вот что говорил об этом Хармен Герритс:

— Испанцы обложили город. Решили взять лейденцев измором. Люди давно уже зарились на кошек, собак и крыс. Вот какое было дело! И что же? Было решено прорыть дюны, с тем чтобы морская вода утопила врагов. План этот удался. Чернобородые сотнями были погублены. Им преподали урок. И все это — лейденцы!

Вот краткая история Сэмюэля Герритса, тоже соседа.

Это был мельник. Его мельница стояла на канале. На южной окраине Лейдена. Прекрасно молол хлеб. А солод у него был неважный. Он застрелил двух испанцев, грабивших соседнюю лавку. В одну страшную ночь испанцы окружили его дом, связали Сэмюэля — его и его жену.

— Режьте меня на куски, — взмолился Сэмюэль, — но отпустите жену. Она ни в чем не повинна.

— Нет, — сказали чернобородые.

Собрали народ, привязали Сэмюэля и его жену к столбу и устроили свое проклятое аутодафе.